Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Пока он играл, мы с мамой, как всегда дружно и весело, бегали по залитым солнцем улицам Ниццы, покупая цветы, духи, апельсины и всякие прелестные мелочи, которыми так богата Франция. Во время одного из походов с нами увязался Сережа. Сначала все шло хорошо, но под конец вид лент, кружев и батиста ему наскучил, и, когда мы заколебались в выборе между двумя блузками, он начал выражать признаки нетерпения и демонстративно сел на стул около входной двери. Хозяйка магазина, чрезвычайно манерная дама, всячески старалась продать нам более дорогую блузку с открытым воротом, а мама склонялась к покупке более дешевой с воротом закрытым. Хозяйка решила обрести союзника в лице Сережи и обратилась к нему со словами: «Хорошо! Мы спросим у этого юного рыцаря!» На что Сережа, который в это время, как я уже говорила, более походил на Мурзилку, чем на «рыцаря», лаконически ответил: «Мадам, я за закрытые!» Хозяйка опустила глаза и, с тем манерно-лукавым видом, на который способны только француженки, заметила: «О! Скромный рыцарь!» Это прозвище осталось за Сережей даже и тогда, когда уже давно перестало соответствовать действительности.

Проигравшись в Монте-Карло, дядя Коля стал неудержимо стремиться домой. Мысли его теперь были всецело заняты предстоящим в Москве любительским спектаклем «Бесприданница» с Найденовой в заглавной роли. Желая доставить ему удовольствие (а я этого всегда желала), я предлагала ему спросить роль Карандышева и подавала реплики, пока он репетировал. Так, в стенах заграничных отелей раздавались тексты Островского.

Пятидневное пребывание в Париже отметили семейным обедом у дяди Альберта и осмотром Версаля. Не останавливаясь в Берлине, через Вержболово мы вернулись на родину, и московская жизнь вошла в свою колею.

Мои гимназические занятия пошли усиленным темпом. Мне нужно было быстро догнать класс, чтобы не упустить сверкавшей перед моими честолюбивыми взорами золотой медали. Тем не менее случались дни, когда я бросала всё и после звонка быстро мчалась домой, чтобы привести себя в порядок и успеть на репетицию того или иного любительского спектакля, в котором участвовал Николай Борисович. Спектакли эти обычно давались на сцене Охотничьего клуба на Воздвиженке, но репетиции происходили у нас дома. Режиссировал почти всегда Иван Николаевич Худолеев из Малого театра. В 1908 году у нас репетировали водевиль «Тайна женщины» в таком составе: лирический студент — Максимов, комический студент — Массалитинов, их прелестная соседка Сезарина — Найденова, привратник л'Алуэтт — дядя Коля. Максимов блистал во всем своем очаровании.

Я уже говорила, что он нарушил покой московских барышень, выступив тогда же на сцене Малого театра в роли Клавдио в «Много шума из ничего». То, что он бывал запросто у нас в доме, вызывало зависть моих сверстниц, зависть, как я уже говорила, совершенно необоснованную.

Золотую медаль я получила. Не совсем понимаю, как мне удалось перескочить барьер математики — области, в которой я не проявляла никаких талантов. Думаю, что на письменном экзамене не обошлось без какой-нибудь шпаргалки, а устно меня экзаменовал почетный ассистент, профессор Московского университета Млодзиевский, посетитель Давыдовских четвергов, ценивший очарование моей матери и, вероятно, не пожелавший топить ее дочь казуистическими вопросами.

В 8-м классе моя средняя отметка «5» была уже вполне законна, так как математика отпала, а в гуманитарных науках я преуспевала. К сожалению, дух дилетантства был во мне достаточно силен, и, закончив гимназию, я погналась за двумя зайцами: поступила в Строгановское училище прикладного искусства и записалась вольнослушательницей на историческое отделение университета Шанявского. Но об этом я буду говорить по мере хронологического развертывания повествования, которое, кстати говоря, несколько задержится следующей главой, посвященной летним впечатлениям школьного периода.

Четвертую часть года, с конца мая по 1 сентября я проводила не в Москве, а в деревне — в тех милых калужских краях, упоминанием о которых я начала свои записки.

Каждую весну, как только кончались школьные занятия, мы с мамой и собакой Альфой садились в поезд Московско-Киевской железной дороги и ехали до станции Сухиничи, где нас ждали лошади. Под привычный звон бубенчиков-глухарей мы проезжали 15 верст, отделявшие Аладино от станции, и начиналась та размеренная, несколько однообразная аладинская жизнь, в которой и мама, и я находили большую прелесть, тогда как мамина сестра Валентина Гастоновна скучала в Аладине и никогда туда не стремилась.

Наши комнаты располагались во флигеле, но мы там только спали, а весь день проводили в большом доме. Утро начиналось с прогулки в парке, который тянулся на 35 десятинах вдоль течения реки Аладинки и изобиловал мостиками, скамейками, заброшенными колодцами, гремучими ручьями, сырыми папоротниковыми чащами и солнечными, поросшими высокой травой лужайками. Самой ценной частью парка был неприкосновенный со-сенник с мачтовыми деревьями, сквозь верхушки которых едва просвечивало голубое небо и у корней которых оседающий грунт образовывал песчаные пещеры. В сосен-нике росли белые грибы, в чищеном ельнике — красные, а на полянке — березовики.

В половине первого все сходились в столовой большого дома к завтраку. Тут уже следовало подтянуться в смысле манер. Жизнь в Аладине вращалась вокруг бабушки, властная рука которой чувствовалась повсюду. О воспитательных ее методах я говорила, упоминая о том, что низведение понятия «долга» до самых мелких вопросов доходило иногда до гротеска, но удивительным было другое: нравоучения бабушки могли вызывать протест, но никогда не вызывали скуки. Самые неприемлемые для нас тезисы преподавались так умно и даже талантливо, что мы их проглатывали как пилюли, благодаря какой-то еле уловимой частице юмора, которая скрывалась в бабушкиных категорических требованиях. Получалось так, будто она сама в душе немного смеется над жизненными правилами, которые проповедует.

С ранних лет нам, например, повторялось, что дети никогда не должны противоречить взрослым, что бы те ни говорили. «Запомните раз и навсегда, что если я скажу средь бела дня, что это ночь, вам просто нужно промолчать или, что еще лучше, сказать: „А вот и Луна!“ У меня могут быть свои причины так говорить, и не ваше дело — мне противоречить!» С тех пор, когда кто-нибудь грешил против истины, мы толкали друг друга и говорили «А вот и Луна!» Бедная бабушка не могла предвидеть в то время, что один из ее внуков так прочно усвоит это правило, что впоследствии систематически будет указывать на луну при полном мраке!