Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Все шло прекрасно до тех пор, пока мама не сказала, что Михаил Александрович любит чай с лимоном, и денщик Сергей не подал на стол половину лимона, забыв срезать верхний подсохший слой. Увидев такой «ужас», Борис бросил на меня и Сергея негодующий взгляд. Его настроение бесповоротно испортилось, и даже много лет спустя, вспоминая этот случай, он с чувством самого искреннего страдания закрывал лицо руками и говорил: «Ах, это было ужасно!» Когда я говорила, смеясь, что никто, кроме хозяина дома, этого злосчастного лимона не заметил, он поражался моему «верхоглядству».

На следующий день Бориса вызвал к телефону командир 56-го запасного полка полковник Кевнарский, который озабоченным тоном «осведомился»: «Поручик, до меня дошли слухи, что вчера в Кремле был великий князь Михаил Александрович, а Вы до сих пор меня не поставили в известность, с какой целью он приезжал». Узнав, что мотивы посещения были не служебные, а частные, начальство успокоилось.

Хотя в моих писаниях о прошлом я могу надеяться только на собственную память (ни писем, ни дневников у меня не сохранилось), но не ошибусь, если скажу, что в Кремле я уже отрешилась от повышенных притязаний к жизни и обрела некоторое душевное равновесие. Отношения с Борисом наладились — размолвки происходили лишь по мало существенным поводам. В крупных вопросах Борис считался с моим мнением, и я даже чувствовала свою доминанту.

Время, однако, было тревожное. Борис тяготился пребыванием в тылу (которое, кстати сказать, сложилось без всяких хлопот с его стороны) и в любой момент, под влиянием тех или иных импульсов, мог нарушить естественный ход событий и попроситься на фронт. Как раз в это время я узнала силу пропаганды: в английском журнале появился плакат с изображением сидящего в кресле джентльмена. Перед ним стоял мальчик лет двенадцати и спрашивал: «Папа! Что ты делал во время войны 1914 года?» Этот рисунок произвел на Бориса очень сильное впечатление. Представив себе, как Дима через несколько лет задает ему подобный вопрос, он подал рапорт о зачислении его в маршевую роту. Рапорт этот, к моему удовлетворению, начальство отклонило. (Я всегда была противницей насилования судьбы, так же как никогда не верила в то, что люди — «кузнецы своего счастья».)

Зимой 1916 года у нас в доме произошло прискорбное событие. Играя в винт и прихлебывая кахетинское вино, дядя Коля вдруг упал со стула и потерял сознание. Отвезенный на Собачью площадку, он в себя не пришел. На следующий день брат Борис и Александр Тимофеевич Обухов поместили его в лечебницу Гралевского на Поварской улице. Врачи определили какое-то мозговое заболевание типа «белой горячки».

Первое время он буйствовал, никого не узнавал, потом успокоился. Проведя в больнице два месяца, он выписался якобы выздоровевшим, но уже не тем, каким был раньше. Играть на сцене стало трудно, и Южин предоставил ему место заведующего библиотекой Малого театра, которая находилась тут же, около кулис, так что дядя Коля не потерял связи со столь любимым им «Домом Островского».

Летом он иногда присоединялся к компании актеров, едущих на гастроли в провинцию, и даже выступал с ними на сцене. Так он с восторгом рассказывал о поездке в старинный город Яранск Вятской губернии, где, несмотря на удаленность от железной дороги, имелся настоящий театр и жители были любителями и знатоками театрального искусства. Одна из последующих гастрольных поездок (в Харьков) оказалась менее удачной. Шло «Горе от ума». Дядя Коля играл князя Тугоуховского, и на сцене с ним произошел легкий паралич. Участники спектакля кое-как вывели его за кулисы, а зрители ничего не заметили, думая, что так надо по роли.

После этого дядю Колю поместили в убежище для престарелых артистов Большого и Малого театров в Измайлове (на окраине Москвы). Так печально закончилась его театральная карьера, принесшая ему ряд разочарований, но имевшая, как почти всё в жизни, и свои хорошие стороны: если Николай Борисович Шереметев мог подвергнуться в революционные годы каким-нибудь репрессиям, то актера Юрина они не коснулись. Я еще вернусь к некоторым подробностям жизни дяди Коли на ее последнем этапе, а пока замечаю, что забежала вперед, и возвращаюсь к 1916 году.

По причудливому стечению обстоятельств, моим ближайшим соседом в Кремле оказался дядя Никс Чебышёв. Назначенный во время войны прокурором Московской судебной палаты, он поселился в здании Судебных установлений, и мне стоило только перейти площадь и подняться в третий этаж этой монументальной постройки с куполом, чтобы очутиться в его большой и довольно мрачной квартире [75] Сенатский дворец на территории Кремля. . Дядя Никс жил один (после развода с тетей Лилей он больше не женился), был всегда рад моему появлению, усаживая меня на диван, поил чаем, и мы с ним принимались за обсуждение текущих событий.

В декабре 1916 года я к нему примчалась с газетой, сообщавшей о сенсационном убийстве «известного лица» какими-то, по-видимому, высокопоставленными «лицами». Несмотря на всю таинственность этого сообщения, можно было понять, что речь идет о Распутине. Через два-три дня начали выясняться обстоятельства дела: труп убитого был найден подо льдом в Малой Невке, газеты далее печатали, что молодой князь Юсупов высылается из Петрограда в орловское имение, а великий князь Дмитрий Павлович отправляется на персидский фронт. Не помню того, что говорил по этому поводу дядя Никс, но многие расценивали убийство на Мойке как первый революционный шаг — попытку вывести Россию — вернее, царствующую династию — из тупика путем дворцового переворота.

О роли Распутина при дворе и о его убийстве так много говорено и писано (как достоверного, так и явно недостоверного [76] Особенно много низкопробной литературы на эту тему появилось при Керенском. – Прим. автора . ), что я ограничусь приведением лишь некоторых слышанных мною высказываний по этому вопросу.

Начиная с 1912 года, стали распространяться толки о мистической власти этого «старца» на императрицу Александру Федоровну. Обладая, по всеобщим отзывам, большой гипнотической силой, Распутин сумел убедить ее, что благополучие царской семьи и, главным образом, здоровье наследника, зависит от его молитв. Он говорил: «Меня с вами не будет — и вас не будет». В глазах императрицы он олицетворял ту «сермяжную, но чистую сердцем и преданную престолу» Русь, на которую им следовало опираться через головы «кадетствующего» дворянства и, главным образом, Государственной Думы.

Юродствуя во дворце, Распутин бесчинствовал вне дворца. Направо и налево он хвастался тем, что носит рубашки, вышитые самой царицей, и может по своему усмотрению назначать и смещать министров. Вокруг «Григория Ефимовича» образовался круг почитателей и почитательниц. Имя его стало все чаще и чаще появляться в сатирических стихах Мятлева. Так, в 1915 году он писал: