Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Далее автор описывает, сколь непринужденно чувствует себя этот «мессия» в салоне графини, и заканчивает словами:

Отдельные лица пытались открыть царю и царице глаза на создавшееся положение. Воспитательница царских дочерей Софья Ивановна Тютчева (внучка поэта) официально заявила государю, что считает неудобным приходы Распутина в спальню великих княжон, на что получила ответ: «Если императрица это допускает, в этом ничего не может быть плохого». Тютчева подала в отставку, и ее отставку приняли. После чего в Царское, с целью вразумления, поехала великая княгиня Елизавета Федоровна. Разговор между сестрами закончился тем, что Александра Федоровна указала Елизавете Федоровне на дверь и крикнула: «Out!» (Так, во всяком случае, говорили в окружении великой княгини.)

Владимир Федорович Джунковский (московский губернатор) был смещен только за то, что подал рапорт о безобразном поведении Распутина в зале ресторана «Стрельна».

Случались даже моменты, когда под давлением общественного мнения Распутина приходилось удалять от двора, но как только он уезжал, наследник Алексей, страдавший гемофилией, по каким-то непонятным причинам начинал истекать кровью. Распутина срочно вызывали из родной Тюмени, наследник поправлялся, и вера в святого «старца» еще более укреплялась.

В 1916 году западноевропейская пресса уже открыто говорила, что на русскую политику влияет какой-то проходимец, и в недрах императорской фамилии возникло решение положить конец этому позору. Во главе заговора стали великий князь Дмитрий Павлович, женатый на его двоюродной сестре молодой князь Юсупов и члены Государственной думы Пуришкевич и Маклаков.

Зная, что Распутин мечтает познакомиться с княгиней Ириной Александровной (женой Юсупова), заговорщики заманили его в дом Юсуповых на Мойке. В ожидании молодой хозяйки (которая, конечно, и не должна была появиться) гостю предложили чай с пирожными буше, в крем некоторых из них был подмешан доставленный Маклаковым цианистый калий. Отравленные пирожные были розового цвета, а не отравленные — белого. Несколько лет спустя в Париже великий князь Дмитрий Павлович рассказывал маме и Наталии Сергеевне Бра-совой о подробностях этой ночи и о том ужасе, который охватил всех присутствующих, когда они увидели, что Распутин ест одно розовое пирожное за другим, не испытывая никакого недомогания.

Поняв, что цианистый калий почему-то не действует, Юсупов выстрелил из револьвера. Распутин упал на пол. Считая его мертвым, Дмитрий Павлович и Юсупов вышли на минуту из столовой. Когда они вернулись, Распутина на полу не оказалось. Двери в вестибюль и дальше во двор были открыты. Выскочив из дому, Юсупов увидел, что какая-то фигура быстро убегает на четвереньках («как медведь»), оставляя на снегу кровавый след.

Юсупов выстрелил еще два раза, заговорщики втащили тело в автомобиль (машину вел Сергей Сухотин) и повезли на острова, чтобы там спустить под лед. Вскрытие найденного через два дня в Малой Невке трупа показало, что подо льдом еще продолжалось дыхание.

Городовой, стоявший на набережной Мойки, услышав выстрелы во дворе Юсуповского дворца, вошел в дом и спросил: «Кто здесь стрелял?» Юсупов объяснил, что он убил взбесившуюся собаку. Однако это, по-видимому, показалось не совсем убедительным, и, когда обнаружилось исчезновение Распутина, полиция сразу напала на верный след.

Перечитав последние страницы, я подумала: мой отец совершенно правильно рекомендует мне писать только о том, что имеет непосредственное отношение к моей жизни, и советует в этом смысле брать за образец «Семейную хронику» Сергея Тимофеевича Аксакова. Я же постоянно впадаю в искушение и пишу не только о том, что лежало на моем пути, но и о том, что находилось по сторонам, говорю не только о том, что видела собственными глазами, но и о том, о чем слышала (правда, почти всегда из первоисточников). В свое оправдание я ссылаюсь на Герцена, который более либерально смотрел на права мемуариста. Что же касается моей собственной, разорванной на клочки семейной хроники, то она интересна более как точка приложения внешних сил, чем сама по себе (с чем мой отец не вполне согласен!). Вот почему я позволяю себе расширять тематику своего повествования за пределы личного опыта, стараясь все же не грешить против правды.

Двадцать пятого февраля 1917 года произошла Февральская революция. Началась она, как известно, в Петрограде. Когда же революционные события перекинулись в Москву, мы, живя в Кремле, оказались в самом их центре. Неся ответственность за лежащий под Грановитой палатой золотой фонд, кремлевский гарнизон закрыл ворота и никого не впускал. Несколько дней мы были отрезаны от мира — телефоны не работали. Борис почти все время находился с солдатами, а я, ошеломленная событиями, искала ответов на возникшие вопросы у дяди Никса, делившего с нами осаду. Его прогнозы были довольно туманны, он успокаивал меня только непреложной истиной, что «всякая анархия сама себя съедает».

После трех дней выжидания под кремлевскую стену со стороны Манежа прибыла с Ходынки 1-я артиллерийская бригада, на Троицкие ворота (и на наши окна) навели пушки и революционные войска потребовали «сдачи Кремля», которая в конце концов и была санкционирована совершенно растерявшимся высшим командованием. В Кремль хлынула беспорядочная толпа народа, Димка вернулся с прогулки с прицепленным кем-то красным бантом, но никаких эксцессов не произошло. На следующий день мы, поднявшись на Спасскую башню, наблюдали происходивший на Красной площади парад революционных войск. Парад принимал мешковато сидевший на лошади комиссар Временного правительства Грузинов, штаб-квартира которого находилась в Московской думе.

Поглядев на этот парад, Борис махнул рукой и решил немедленно ехать в армию.

Наши вещи через месяц были перевезены на Поварскую к близким друзьям того времени Клочковым, и мы покинули Москву. Борис отправился на румынский фронт, а я, забрав Димку, поехала к маме в Попелево.

Прежде чем закончить главу, я хочу сказать несколько слов о том, как, будучи еще в Кремле, услышала от мамы о событиях, происходящих тем временем в Петрограде.

Февральская революция и отречение государя, как известно, совершились незадолго до Пасхи. Вне всякой зависимости от грядущих дней, которых он не мог предвидеть, великий князь Михаил Александрович приехал с фронта в праздничный отпуск. Сопровождавший его Вяземский, не доезжая до Москвы, свернул на Попелево, а Михаил Александрович направился в Гатчину. Еще зимою государь обещал брату к Пасхе дать его жене графский титул, и Наталия Сергеевна, которой совсем не хотелось, чтобы это обещание было забыто, не давала великому князю покоя, требуя, чтобы он «продвинул дело» — миссия, которая по присущей Михаилу Александровичу скромности, несомненно, его тяготила.