Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Недели за две до Пасхи, которая в тот год падала на первые числа мая, оказалось, что наши продовольственные ресурсы совсем иссякли. Мне казалось, что из всей нашей компании я наименее одиозна в глазах революционных масс, потому решила сама поехать в Козельск за продуктами. Предварительно я написала жившей там молодой тетушке Бориса Марии Михайловне (вдове Юрия Николаевича Аксакова) письмо, в котором полушутливо спрашивала, «продолжаю ли состоять в списке лиц, подлежащих уничтожению». Письмо это, как выяснилось потом, доставило ей неприятности. На основании моих слов у нее усиленно допытывались, «какие списки лиц, подлежащих уничтожению, она составляет?»

Но это я узнала post factum . Оценив по достоинству мое самопожертвование, Борис проводил меня на Брянский вокзал и усадил в товарный вагон (пассажирских не было). Помню, что он был в штатском пальто и серой шляпе, что дало повод ехавшим в теплушке матросам всю дорогу приставать ко мне с вопросами, какое отношение ко мне имеет провожавший меня «пижон».

В Козельске никто меня не «уничтожил» и даже не обидел, но я узнала, что все наши вещи, находившиеся в самаринских складах, кем-то вывезены, а лошадь Блудница уведена. Мамин рояль оказался потом в детском доме, открытом в монашеских кельях Оптиной пустыни. Так как рояль был разобран и ножек и педалей не нашли, его поставили на три табурета, а вместо педали на двух веревках подвесили доску. Когда я впоследствии увидела этот несчастный инструмент, оглашавший монастырские сараи звуками «Собачьего вальса», его клавиши были сплошь изрезаны ножом.

За короткое пребывание в Козельске я с честью выполнила свою снабженческую миссию и в четверг на Страстной неделе подъезжала к Москве с окороком ветчины, корзиной яиц и горшком топленого масла. Но тут меня ждало потрясение: Лев Михайлович открыл дверь и, увидев меня, пришел в замешательство. Дима был налицо, так что с этой стороны все было благополучно. Но когда я спросила: «Где Борис?», Левушка не вполне убедительно стал мне доказывать, что он уехал в Ярославль за продуктами. Когда же через несколько минут, спутавшись, он сказал, что Борис уехал не в Ярославль, а в Рославль, я поняла, что это неправда. Оказалось, что в день моего отъезда в Козельск Бориса арестовали. Несколько дней я его искала — сначала в каком-то арестном доме на Серпуховской площади, потом в Таганской тюрьме и, наконец, недели через две, нашла в Бутырской тюрьме и получила свидание. Я узнала, что Борис арестован по делу «о спекуляции» или, вернее, за нарушение декрета «о продаже золота в слитках». Звучало это крайне парадоксально, так как золота у нас ни в каком виде, а тем более в слитках, не было.

Случилось же вот что: у Михалкова (отца поэта Сергея Михалкова) был знакомый Лапин, человек очень богатый и имевший золотые прииски в Сибири. Лапин хотел продать слиток золота. Встретив Бориса у Михалковых, он попросил найти ему покупателя. Борис об этом сказал племяннику Елизаветы Ивановны Найденовой Бакланову, а Бакланов сказал, что у него есть покупатель, и Лапин пообещал дать какой-то процент с суммы тому, кто поможет ему в этом деле (куртаж).

В тот самый час, когда Борис провожал меня на Брянском вокзале, в нашу замоскворецкую мансарду пришли Лапин со слитком под мышкой и Бакланов с «покупателем», который оказался агентом ЧК по вылавливанию золота. Когда Борис вернулся с вокзала, слиток уже конфисковали, Лапина и Бакланова увели в тюрьму, а милиционер дожидался хозяина комнаты, в которой совершилась столь незаконная сделка.

Находиться в Бутырках в 1918 году было весьма неприятно, и я принялась делать все, что было в моих силах, чтобы извлечь оттуда Бориса. К сожалению, в моих силах было очень мало. Я могла только ходить за справками и подавать заявления в канцелярию Верховного трибунала, находившуюся на Солянке. Соседи по очереди советовали мне обратиться к правозаступнику Якулову, который был связан с председателем трибунала Цевцевадзе по прежней революционной работе и многим помогал. Однако сделать этого я не могла (так как денег на адвокатов не было) и вид имела, по всей вероятности, печальный.

Тут случилась странная вещь: в приемной трибунала ко мне подошел невысокий мужчина армянского типа с красным лицом и сказал: «Я Якулов. Вы, кажется, желаете, чтобы я взялся вести дело Вашего мужа. В таком случае Вы должны мне обещать, что между нами никогда не будет речи о гонораре. Иначе я делать ничего не буду!» Удивлению моему не было границ, и я с радостью приняла столь необычно предложенную помощь.

Два раза потом я заходила в приемную к Якулову, где всегда было много народу (жил он в одном из Кисловских переулков), и была даже приглашена к завтраку, во время которого мы говорили с ним об Уолте Уитмене и современной живописи. (Брат Якулова был модный в то время художник-футурист и расписывал невероятными фресками артистические кафе.)

Помощь Якулова оказалась эффективной. Бориса выпустили под его поручительство до суда. На суде, состоявшемся в начале августа, Якулов произнес защитительную речь, и дело Лапина-Аксакова было прекращено. (Золотой слиток Лапина, конечно, остался в пользу государства.)

С тех пор я никогда и ничего не слыхала о Якулове. Встреча с ним постепенно затушевалась в моей памяти, и лишь теперь, когда я произвожу последовательную ревизию всей жизни, она вновь возникает в моем сознании, как нечто не совсем обыденное, напоминающее Deus ex machina из античной трагедии.

Большой поддержкой для меня стало присутствие в Москве мамы, которая часто заходила в кавелинскую мансарду. Лишь приезд в конце мая Брасовой, втянувшей ее в свою орбиту, нарушил наше постоянное общение.

Дело в том, что великий князь Михаил Александрович за это время был сослан в Пермь. За ним добровольно последовал Николай Николаевич Джонсон. Жили они в гостинице, и великий князь периодически должен был являться на отметку в ЧК. Наталия Сергеевна, которой ссылка не коснулась, сначала поехала с мужем, но недолго усидела в Перми. Не знаю, какие дела ее привели в Москву, но она не спешила ее покинуть; как всегда элегантно одетая, она разъезжала на предоставленной ей датским посланником машине и в конце концов уговорила Вяземских ехать вместе с ней в Гатчину. Провожая маму, я не знала, что это разлука на долгие годы!

Бабушка и дедушка Эшен, как я уже говорила, с осени 1917 года временно поселились у тети Лины Штер и Наточки Оболенской, так что летом 1918 года я застала их в Москве, в той самой квартире, где мы с Димой провели три недели между лечебницей Натанзона и домом Обухова на Молчановке. Живая и энергичная Наточка, которая всегда была отзывчива к людским несчастьям, в условиях первых лет революции нашла обширное поле деятельности. Работая еще со времени войны в эвакопункте «Пленбежа» [77] Комитет по оказанию помощи пленным и беженцам. , она неутомимо старалась облегчить судьбу перемещенных и обездоленных, а вернувшись домой со службы, кормила обедами одиноких и потерявшихся в непривычной ситуации друзей.