Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Вскоре после окутанного в ту пору завесой таинственности исчезновения великого князя Михаила Александровича Наталия Сергеевна Брасова была арестована на своей гатчинской даче и отвезена на Гороховую. Находившаяся с нею моя мать, со свойственной ей доблестью, бросилась на ее выручку, часами простаивала у самых страшных порогов с передачами и наконец добилась свидания.

Никогда мама не идеализировала характер Наталии Сергеевны, но то, что она услышала тут, превзошло ее ожидания. Все десять минут Брасова капризным тоном упрекала маму за то, что она не сумела раздобыть бисерную сумочку, которую та оставила в кабинете Урицкого во время допроса. (Об этой сумочке она просила в первой записке из тюрьмы.) «Ах, Саша! — говорила Наталия Сергеевна. — Какая ты невнимательная! Ты же знаешь, как я любила эту сумочку!..»

У мамы просто руки опустились! За сумочкой она, конечно, никуда не пошла, но продолжала ежедневно совершать поездки в Петроград из Гатчины, где на ее попечении осталась 15-летняя Тата Мамонтова, хлопоча о передачах и наводя справки. С Гороховой мама часто заходила к отцу, который только что переехал на Миллионную 17 и поступил на службу в Главархив. Переезд его совершился под руководством верной Александры Ивановны, которая до последнего дня своей жизни старалась оберечь отца от материальных невзгод. Шурик еще в середине лета уехал в Царевщину.

Так обстояли дела, когда эсер Канегиссер выстрелом из револьвера убил председателя ЧК Урицкого. Начался массовый террор, и тут, в минуты смертельной опасности, судьбы моих родителей соприкоснулись еще раз самым фантастическим образом, чтобы потом разойтись навсегда. Постараюсь в хронологическом порядке воспроизвести все, что случилось на протяжении пяти-шести дней.

Студент Канегиссер, произведя свой выстрел в здании на Дворцовой площади, побежал, скрываясь от погони, по Миллионной улице, завернул во двор дома № 17, вбежал по черной лестнице в третий этаж и отстреливался с площадки. Все проживающие в доме оказались на подозрении, которое в отношении отца усугубилось следующим обстоятельством: переезжая в небольшую квартиру, папа поставил часть мебели на продажу в комиссионный магазин на Караванной улице. Магазин этот принадлежал его знакомому Бурнашеву. Телефонный номер магазина оказался в записной книжке Канегиссера. У Бурнашева устроили засаду. Когда Александра Ивановна явилась узнать, не продалась ли мебель, ее задержали, и папу в ту же ночь заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Вряд ли кто-нибудь мог серьезно подозревать, что отец знает о существовании Канегиссера — но это в ту пору не имело значения.

Камеры были переполнены. Среди арестованных папа увидел своего знакомого, Сергея Алексеевича Дельсаля. Тут же сидели несколько англичан. На третий день людей из камеры стали партиями куда-то уводить. Когда осталось лишь несколько человек, старший из англичан сказал: «Мы люди разных национальностей, друг друга не знаем, но у нас есть одно общее — молитва “Отче Наш”. Давайте же споем ее вместе!» Молитву спели, обнялись и через полчаса были выведены на мол, врезающийся в Неву. Перед молом стояли баржи, в которые грузили людей для отправки в Кронштадт. С залива дул пронизывающий ветер — люди часами стояли на молу в ожидании погрузки. Вдруг раздалась команда: «Те, кто невоенные, отойдите в сторону!» Оказалось, что баржи переполнены до отказа и начали тонуть. Папа и Дельсаль отошли в сторону и вскоре были возвращены в камеру.

Тем временем мама, узнав от Александры Ивановны о случившемся, металась по городу, повторяя: «Саша в опасности, надо его спасать!» И, в свойственной ей целеустремленности, ее осенила счастливая мысль: обратиться в Остзейский комитет, сыграв на принадлежности Сиверсов к лифляндскому дворянству. Мысль оказалась поистине счастливой, так как это был тот короткий политический период, когда после заключения Брестского мира германский посол имел большой вес. Считались также и с Остзейским комитетом. О том, как мама пробилась в здание комитета, двор которого был заполнен толпой просителей, как сумела получить от председателя, барона Вольфа, нужную бумагу и вручить ее по назначению — я узнала только пять лет спустя, во время моего пребывания у мамы в Висбадене, но до сих пор мне все это кажется какой-то сказкой.

Ровно через сутки папа был вызван из крепости в кабинет председателя ЧК Бокии, где произошел примерно такой разговор:

Бокий : Скажите, Александр Александрович, где вы родились?

Отец : В Нижнем Новгороде.

Бокий : Почему же тогда за вас хлопочут Остзейский комитет и германский посол?

Отец : Меня это очень удивляет, но я допускаю, что кто-нибудь из моих близких предпринимал все возможные шаги для моего освобождения. Сам бы я за помощью не обратился.

Бокий : Во всяком случае, все вышло удачно. Я слышал о вашей научной деятельности. Нам такие люди нужны. Желаю успеха в ваших трудах!

Наутро отец был дома. В продолжение многих лет он с умилением и благодарностью вспоминал о том, как мама его выручила, и только перед самой смертью эти чувства почему-то заслонили воспоминания об обидах «доисторического периода», то есть времени развода.

Узнав, что ее хлопоты увенчались успехом, повидав отца на Миллионной и отвезя очередную передачу Бра-совой, мама поездом возвращалась из Петрограда в Гатчину. Против нее в вагоне сидела женщина средних лет, которую мама не раз уже видела во время своих поездок. Возник ни к чему не обязывающий разговор о том, как утомительно ездить в поездах в революционное время. И вдруг дама сказала: «Да! Я знаю, что вы ежедневно совершаете такие поездки, и, более того, знаю, зачем и ради кого вы это делаете. Ну так слушайте! Вам пора подумать о самой себе, тем более что особа, о которой вы заботитесь, мало это ценит и не стоит риска, которому вы подвергаетесь. Мне вас жаль, и поэтому я вас предупреждаю: немедленно возвращайтесь в город — на даче Брасовой вас ждут с ордером об аресте. Вы не знаете и никогда не узнаете, кто я, скажу одно: я приставлена за вами следить и я хочу вас спасти — немедленно уезжайте!»

Мама тут же, не заходя домой, повернула обратно и поехала к жившей в то время на Николаевской улице Рощиной-Инсаровой. Екатерина Николаевна решила, что маме необходимо прежде всего изменить свою слишком приметную внешность — седые волосы при молодом лице, — и надела на нее рыжий парик из своего театрального реквизита. В таком виде мама где-то под Оршей пересекла границу советских владений и добралась до Киева.

На гатчинской даче между тем отряд вооруженных людей несколько дней тщетно ждал ее возвращения. Тата Мамонтова была подвергнута домашнему аресту, но держалась доблестно и даже умудрилась переслать к Рощиной-Инсаровой чемодан с мамиными вещами.