Татьяна Аксакова-Сиверс - Семейная хроника

Среди них был уже появлявшийся на страницах моих воспоминаний (как приятель дяди Никса Чебышёва и посетитель дома Востряковых) Иван Леонтьевич Томашевский. Так как я о нем упоминала лишь вскользь, мне хочется теперь посвятить ему несколько слов и даже сделать небольшой экскурс на двадцать лет назад (считая от революционного 1918 года).

Иван Леонтьевич был чрезвычайно декоративной фигурой на фоне Москвы, не привыкшей к декоративности. Поляк по отцу и англичанин по матери, он был воплощением хорошего тона в сочетании с некоторой напыщенностью. Томашевский высоко нес голову, гордясь своей безупречной фигурой, говорил громко и авторитетно. Я часто встречала его у Елены Кирилловны Востряковой, которой он «отдавал дань восхищения», принося цветы в торжественные дни и иногда играя в рамс с ее компаньонкой Раисой Захаровной.

Началу карьеры Томашевского в значительной мере способствовала его женитьба. Тут я не могу удержаться, чтобы не привести отрывок из стихотворения столь часто цитируемого мною Мятлева. Стихи относятся к 90-м годам XIX века.

Так вот на дочери одной из упоминаемых тут «влиятельных теток» — Варвары Ильиничны Мятлевой — и женился Томашевский. Из рассказов Довочки Давыдовой я вывела заключение, что мать ее Софья Петровна Шипова и многие другие петербургские дамы считали нежелательным, чтобы их дочери проводили время в обществе молодых великих князей. Ничего дельного из этого выйти не могло, а только забивало головы и отпугивало настоящих женихов.

Дочь Варвары Ильиничны (по словам бывшей с ней в родстве Довочки) слушала эти увещевания, но им не следовала. Марина Мятлева была enfant terrible придворного круга, вела дружбу с Владимировичами и упускала одну хорошую партию за другой. Следствием такого безрассудства стал mésalliance (с точки зрения «влиятельных кругов») с Томашевским, человеком без средств, без громкого имени, незадолго до того окончившим лицей и начинавшим службу по Министерству юстиции.

Брак этот оказался недолговечным. Марина Владимировна вскоре покинула мужа и, забрав маленькую дочь, уехала за границу. Общественное мнение было всецело на стороне Томашевского, который «достойно» жил на холостом положении, поддерживал отношения со своей belle-mère и преуспевал по службе. В 1910–1912 годах он был директором 1-го судебного департамента и получил звание камергера. Именно в придворном мундире «Дядя Том-Шевский» и был особенно декоративен. Таким же doré sur tranches [78] Богатей ( франц., разг .). помню его на моей свадьбе 1914 года.

Когда же я снова встретила Ивана Леонтьевича зимой 1918–1919 годов в Москве, то заметила, что позолота с него в значительной мере сошла. Явление это носило всеобщий характер, но в Томашевском перемена была особенно заметна. Похудевший, часто небритый и злой, он ходил по сугробам арбатских переулков, везя за собой санки с дровами или «пайками». «Дань восхищения» он перенес с Елены Кирилловны на Наточку Оболенскую, у которой одно время столовался. Бабушка юмористически описывала сцену за обедом: «Все сидят за столом и с нетерпением ждут миски с супом. Наконец Ната начинает разливать жидкий бульон с плавающими в нем редкими крупинками пшена и одной вареной луковицей. Ее мать протягивает тарелку, говоря: „Дай мне этот лук. Я так его люблю!“ Тут раздается протестующий голос Томашевского: „Но мадам, я люблю его тоже!“ Ната примирительно делит луковицу на две части».

Я не отвечаю за безусловную точность этой сцены, но в условиях 1918 года считаю ее вполне возможной.

Впоследствии Томашевский оптировал польское подданство [79] Здесь: выбрать гражданство. и уехал в Варшаву. Дальнейшее мне неизвестно.

В середине лета у нас на кавелинских антресолях неожиданно появился Вяземский в обличии железнодорожного проводника. Дело в том, что дня за два до этого в газетах появилось туманное извещение об исчезновении великого князя Михаила Александровича. При этом говорилось, что к гостинице, в которой он жил в Перми, подъехала тройка с неизвестными людьми, люди эти попросили великого князя и его секретаря следовать за ними и куда-то их увезли. Узнав об этом в Гатчине, Вяземский сказал, что его место — при Михаиле Александровиче, где бы тот ни находился, в особенности если великий князь в опасности. На такие слова маме нечего было возразить, и наступила разлука. Вяземский поехал на восток разыскивать Михаила Александровича, что было делом трудным, так как по Волге проходил фронт восставших чехов и шли бои, мама же осталась с Брасовой в Гатчине.

Как я уже говорила, при переезде через Москву Вяземский был одет в какое-то потрепанное пальто. На голове у него была железнодорожная фуражка; в одной руке он держал фонарь, а в другой — прекрасный кожаный чемодан с бельем великого князя, которое он хотел ему «подвезти на всякий случай». Борис сразу заметил несообразность такого багажа (рубашки были помечены инициалами с коронами). Вяземский с этим согласился, бросил чемодан на кавелинском чердаке и поехал с одним фонарем, исчезнув с нашего горизонта на несколько лет. Я же сначала вырезала короны, а потом нашила из брошенных рубашек Димке костюмов. Эти костюмы из прекрасного белого полотна с синими полосками, Димка носил до шестилетнего возраста и был в них очень наряден, особенно когда к ним пристегивался воротничок из ирландских кружев.

В июле мы, поблагодарив Левочку Кавелина за гостеприимство, переехали в «Трубники» к Востряковым, у которых освободились две комнаты. Весной 1919 года дом Маргариты Кирилловны Морозовой в Мертвом переулке, построенный незадолго до революции архитектором Желтовским, реквизировали под посольство Норвегии. В подвале этого дома из хозяйственных помещений выделили три комнаты для бывшей владелицы дома и ее младших детей Мики и Маруси. В одну из этих комнат переехала также Елена Кирилловна Вострякова. Старшая дочь Маргариты Кирилловны Леля Клочкова с мужем и Таня Вострякова твердо решили ехать за границу.

Что касается старшего из детей Морозовых — Юрия, который упоминался мною в главе «Гимназические годы» и был так хорош в костюме тирольца на детском балу, то он уже не нуждался в жилплощади. Судьба его сложилась трагически. Замечая в сыне некоторые странности и боясь роковой обреченности третьего поколения российской буржуазии, Маргарита Кирилловна настояла, чтобы он по окончании Поливановской гимназии, поступил в Гардемаринские классы Морского корпуса. Этим она его отделяла от компании московских богатых бездельников и вполне разумно надеялась, что новая среда, строгий режим и физическая закалка окажут благотворное действие на его психику.