Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– А вот и она, – наконец замечала одна из четырех-пяти собравшихся на балконе женщин, завидев на углу рю Мемфис возвращавшуюся домой Принцессу.

– Батюшки, уже шесть часов! – восклицала другая, и Святая машинально приказывала мне зайти внутрь.

– Как вы себя чувствуете, мадам? – кричала она с балкона, как обычно, стремясь первой поприветствовать любую знакомую, – привычка, из-за которой вы поневоле чувствовали себя неучтивым по сравнению с ней. Поскольку к радости, освещавшей ее лицо, стоило Святой заметить вас на улице, примешивался мягкий невысказанный упрек: ваша нерасторопность выдавала стремление избежать разговора с ней, и коль скоро она всегда видела вас первой, то лишь потому, что думала о вас чаще, нежели вы о ней.

На этот раз она приветствовала соседку с особым пылом – именно потому, что, поскольку я случился у нее в гостях, имела все основания ее избегать. Святая с излишней поспешностью вскочила на ноги и оперлась о перила; взволнованное лицо ее противоречило непринужденной позе.

– А, мадам Адель, я вас не заметила, – ответила Принцесса, остановившись под самым балконом. Сквозь щелку между рамой и ручкой открытой балконной двери я из гостиной разглядел знакомую сумочку и сложенный веер, увидел, как она неловко подняла руку, заслоняя лицо от солнца. – Что вы делаете вечером?

– Я? Ничего. Думала купить ткань – через несколько дней придет моя портниха, – но по такой жаре едва ли выберусь из дома.

– Если хотите, я могу пойти с вами.

– Не знаю, быть может, в другой раз.

На этом и попрощались.

– Она вечно ругается с мужем, – прошептала Святая гостьям. – Слышали бы вы, какие гадости они друг другу говорят по вечерам.

После чего, передумав и по-прежнему в одурении и смятении, окликала Принцессу с балкона: « Attendez , подождите!» – когда та уже успевала перейти на другую сторону улицы и собиралась отворить кованую садовую калитку.

– Может, я все-таки пойду за тканью. Этой осенью ожидается столько приемов, мадам Эстер, а я совсем обносилась, – сетовала она, в сотый раз намекая, что еще не получила приглашения на прием в честь столетия матери Принцессы, который устраивали в начале сентября.

– Так я поднимусь к вам?

– Нет-нет, я сейчас спущусь. – И, обернувшись к моей матери, добавляла: – Только подождите, пока мы не уйдем.

Через пять минут две mazmazelles уже ковыляли к остановке Кемп де Шезар – одна в шляпе с необычайно широкими полями, другая со сложенным веером в одной руке, сумочкой и белой перчаткой в другой, – и болтали на языке, который их свел и который, несмотря на неоднократные напоминания себе самим и всему остальному свету о том, что у них нет совершенно ничего общего, несмотря на их соперничество, взаимные колкости и мелочное недоверие друг другу, неизменно спасал дружбу, остававшуюся близкой до самого, самого конца.

Все разговоры Святой, как правило, сводились к жалобам, поток которых никогда не иссякал: на здоровье, на сына, ежедневные упоминания о волнениях и беспорядках в Египте, на слуг, ворующих все, что подвернется под руку, вплоть до последней ложки сахара, и на дочь, мою мать, чья глухота сгубила лучшие годы бабушкиной жизни. А поскольку бабушка вечно путалась и перескакивала с одного на другое, то, когда ей приходила охота поплакаться, она частенько отклонялась от темы, вила бесконечную нить разговора, изобиловавшего побочными сюжетными линиями, главными злодеями в которых служили ее хвори, скорби и унижения, ей же самой отводилась роль злополучной жертвы, из последних сил преодолевавшей невзгоды, привязанной к столбу средневековой мученицы в окружении подступавших драконов; все это провоцировало желчные камни, поднимавшие ее с постели ночами, когда некому было пожаловаться, кроме как ветру на балконе, где она и просиживала до утра, глядя на безлюдную рю Мемфис, прислушиваясь к тиканью часов в прихожей, глухо подтверждавших ее опасения: еще слишком рано и пройдет несколько долгих часов, прежде чем донесутся на рассвете долгожданные тихие шаги Мухаммеда у двери черного хода. Пока же ей оставалось лишь, замерев, слушать бесконечные кошачьи крики, накатывавшие и отступавшие волной; в темноте мелькали горящие глаза – кошки переходили рю Мемфис, подозрительно и вызывающе поглядывали на ее балкон, а за ними ковыляла хромая chienne [18] Сука ( фр. ). , которую все боялись. «Мои ночи», так это у нее называлось.

– Я вас понимаю, – отвечала Принцесса, старавшаяся отвлечь соседку от мрачных мыслей, что было не так уж и трудно, поскольку Святая, хоть и дрейфовала от мели к мели, однако же, повинуясь рулевому, могла сменить курс и направиться к залитым солнцем островам радости – так, словно в разговоре для нее важен не столько перечень скорбей и невзгод, сколько право уклониться от темы, потерять нить рассуждения, высказать все, что приходит на ум, – то самое право, которого за ней обычно не признавал ни муж, ни кто бы то ни было.

Иногда среди ночи, когда она сиживала на балконе, лелея ноющий желчный пузырь, – задолго до знакомства с соседкой у лотка с барабулькой – Святая замечала, как на веранде напротив вдруг зажигались огни, и выходила Принцесса в халате, с большой кружкой в одной руке и предметом, похожим на плоскую грелку, в другой; следом за ней появлялся мой дед со всклоченными волосами, ковылял к перилам и, опершись на них нетвердой рукой, падал в кресло.

Обитавшие друг напротив друга на рю Мемфис мои будущие бабушки и дедушки порой гадали, какой же тайный недуг не дает сомкнуть глаз соседям, но ни заговорить днем, ни уж тем более, как водится, справиться о здоровье не решались.

– Это было бы нетактично, – ответила Святая, когда муж Принцессы спросил, почему она ни разу ночью даже не махнула им в знак приветствия. – Я воспитанная женщина, – добавила она извиняющимся тоном.

– «Я воспитанная женщина», – передразнивал он, присовокупив словечко-другое на ладино. – Сидите не двигайтесь, – говаривал он, поддаваясь близости, возникшей между двумя женщинами. – Мало кто из здешних так хорошо говорит на ладино, как вы. Разве что родственники моей жены, но они сплошь зануды, где уж им знать настоящий ладино. Не думаете же вы, что теперь, когда я нашел с кем поговорить, я вас отпущу?

Фразочки вроде «сидите не двигайтесь» задавали тон дружбы, которой суждено было продлиться до самой смерти деда: он неизменно притворялся, будто стремится ее шокировать, она же делала вид, будто терпит, поскольку такого шельмеца невозможно принимать всерьез, а Принцесса, не упускавшая случая отыскать огрехи в манерах супруга, вечно защищала мадам соседку от мужниных непристойных шуток. И город, и мир, где они выросли, и язык, на котором говорили, диктовали им легкую фамильярность. Для этой троицы, наконец нашедшей друг друга, ладино выражал тоску по родному Константинополю. Для них это был язык ослабленных галстуков, расстегнутых рубашек, заношенных тапочек, язык столь же родной, естественный и неотменимый, как запах собственных простыней, кладовой и кухни. Они переходили на него после беседы на французском с удовлетворенным облегчением левшей, которым, когда никто не видит, не нужно притворяться правшами.