Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Значит, сегодня без барабульки, – заключила одна. – Но до чего обидно! Подумать только, все эти годы я покупала несвежую рыбу и даже не догадывалась об этом, – печально добавила она.

– Потому что нужно смотреть на жабры. Не в глаза. Жабры должны быть ярко-красные. Если нет, не берите.

– До чего обидно, – повторила на обратном пути более кроткая из двух, – все эти годы мы жили ровно напротив друг друга и даже не здоровались.

– Почему же вы ни разу со мной не заговорили? – удивилась та, которая прекрасно разбиралась в рыбе.

– Я думала, вы француженка, – ответила кроткая соседка (имелось в виду, знатная француженка).

– Француженка? Это еще почему? Je suis italienne, madame [13] Я итальянка, мадам ( фр. ). , – присовокупила она, как будто это куда почетнее.

– И я!

– Правда? Вы тоже? Мы из Ливорно.

– Как и мы! Надо же, какое чудесное совпадение.

До чего все-таки тесен мир, заметили они на ладино (каждая упрямо звала его «испанским»), который, как выяснилось у рыбного лотка, знали обе: одна пыталась объяснить другой, почему барабулька сегодня несвежая, и тут-то оказалось, что ни та ни другая не знает, как называется барабулька, ни на одном из шести-семи языков, на которых обе свободно говорили, а помнят это слово только на ладино.

Когда пришла пора прощаться, они договорились назавтра поутру встретиться пораньше и пойти на базар.

– У нее такие изысканные манеры, – рассказывала мужу в тот день более кроткая из двух.

– Изысканные? Скажешь тоже! – усмехнулся он. – Ее муж держит бильярдную.

– Твой магазин велосипедов лучше, что ли? – парировала та.

– В сто тысяч раз лучше, – муж даже повысил голос.

Однако же, несмотря на его скепсис, она отныне называла соседку une vraie princesse [14] Настоящая принцесса ( фр. ). ; та же, у которой, в свою очередь, состоялся похожий разговор с мужем, настаивала, что соседка ее, хоть и не tr s high-class [15] Не из высшего общества ( фр. ). , зато ни дать ни взять une sainte [16] Святая ( фр. ). .

Святая была доброй и меланхоличной старушкой, порой разговаривала сама с собой, частенько всё теряла и забывала. Забывала, где что спрятала и от кого. Теряла ключи и перчатки, забывала имена, даты, долги и распри. Теряла нить рассказа, потом, силясь вспомнить, нащупывала мысли, нанизывала случайные слова, надеясь, что, если говорить достаточно быстро, удастся внушить собеседникам иллюзию логики, и не догадывалась, что эти-то стремительно сменявшие друг друга бессвязные высказывания сильнее всего выдают ее забывчивость. Порой, совершенно запутавшись, все-таки признавала поражение.

– Пустяки, с кем не бывает, – говаривала Святая и глубоко вздыхала, стараясь одолеть тревогу. – Потом вспомню, – обещала она, зная, что в родном ее итало-византийском мире чихнуть на полуфразе считается подтверждением истинности слов, забывчивость же свидетельствует о лжи. Дабы усыпить это подозрение, перемежала паузы клятвами – «клянусь глазами дочери» или «клянусь могилой матери», – но из-за частой божбы стала сомневаться в правдивости собственных рассказов, полагая, как частенько бывает у стариков, что сама же скорее преувеличила, чем забыла.

Запамятовав имя собеседника, принималась искать его в замысловатом лабиринте фамильных имен, невольно выдавая место, которое он занимал в иерархии ее сердца: на первом ее сын, Роберт, потом три его дочери, я сам, потом ее глухая дочь, ее братья, соседи и, наконец, муж.

Я как-то обмолвился, что мне приснился дядя Роберт, и бабушка расплакалась.

– Что же он тебе сказал? – допытывалась она.

Прошло уже более года с тех пор, как после войны 1956 года его выдворили из Египта, и жизнь ее совершенно выбилась из колеи.

– Сказал, что его дочь хочет прислать тебе подарок, – соврал я, чтобы ее порадовать. Однако же по традиционным левантийским поверьям сны означают ровно противоположное тому, что снится, – следовательно, сыну ее во Франции решительно не на что содержать детей.

В результате бабушка лихорадочно скупала одежду, скрупулезно заворачивала посылки, неутомимо выстаивала очереди на почте, а потом вечерами в гостиной щедро делилась своими тревогами с каждым, кому случалось заглянуть на огонек: они с гостями искусно бередили себе сердце, накапливали желчь – сколько удавалось выжать из организма, – дожидаясь подтверждения, что посылка не попала в лапы полиции и что какой-нибудь продувной почтарь не поживился ее содержимым. Обернутые в кобальтово-синюю бумагу, перехваченные крепкой бечевкой, с хрупкими красноватыми сургучными печатями, такими древними, что на них значилась еще девичья бабушкина фамилия, посылки ее были даром натуры столь бесхитростной и наивной, что одурачили бы опытного шпиона, но никак не ребенка: вязаный комбинезончик для каждой из внучек, таблетки, которых во Франции не найти, леденцы такие и сякие, аккуратно завернутые в разноцветный целлофан, и, наконец, сложенная в несколько раз стофунтовая банкнота, словно бы вшитая в манжету детской рубашки заботливыми руками небожителей. Рано или поздно вся эта история доходила до ушей ее мужа, и скандала было не миновать. Но внуки – это главное, признавалась она Принцессе, которая после этого более, чем когда-либо, убеждалась: подруга ее – святая, – хотя и замечала (в отличие от тех, кто ее любил), что порой у той мешается рассудок.

– Она кроткая, как голубка, – говаривала Принцесса, – ни грамма злости.

– И мозгов, – как-то раз добавил ее муж.

Через месяц прилетало известие, что сласти, комбинезончики, журналы и petite surprise , вшитый рукою судьбы, прибыли благополучно.

– Я так и знала, я так и знала, – ликовала Святая.

– Тогда почему вы так переживали? – удивлялась Принцесса, убившая не один вечер на то, чтобы развеять худшие соседкины опасения, которые ныне в одночасье испарились.

– Если бы я не переживала, посылка бы не дошла, – поясняла та, как что-то совершенно очевидное.

– Мне этого не понять, – отвечала Принцесса.

– Если вам этого не понять, мадам Эстер, значит, и не нужно, – отрезала Святая: дескать, она не намерена раскрывать тайны ритуалов столь сложных и тонких, что даже мысль о них, не говоря уж об обсуждении с непосвященными, способна лишить их волшебных чар.

– Да объясните же, пожалуйста, – настаивала Принцесса, которой все-таки хотелось понять, что за извращенная логика скрывалась в соседкиных поступках. Но Святая, как все мистики, на такое не клевала.

– Я, мадам Эстер, может, и необразованная, – отвечала она, – зато исключительно проницательная, tr s lucide . И чую все задолго до того, как оно случится. – Стоило Святой заподозрить, что ее хотят выставить на посмешище или одурачить, и она предостерегающе указывала пальцем на свой нос, словно ее ноздри служили проводниками священного шестого чувства.