Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

На углу улицы я неожиданно для самого себя коснулся вытянутой руки статуи Гюго работы Родена.

– Никогда не любила Гюго, – заметила бабушка Эльза, глядя на бородатого писателя, и вспомнила к слову, что синьор Уго стал гражданином Египта в надежде провести там оставшиеся ему годы. – И даже принял ислам: его теперь зовут Хаг Габалзахри, – добавила Эльза. – Преподает йогу офицерам египетской армии.

– Живучий.

– Какое! Хамелеон.

– Приспособленец.

– Сумасшедший, – дружно заключили старушки.

Стемнело, мы отправились обратно по авеню Виктора Гюго и заглянули в кафе. Там почти не было посетителей; завидев пожилых дам, нам сразу же принесли чай. Бабушка заказала миндальное пирожное – сказала, что специально для меня.

– Ты их раньше очень любил, – пояснила она.

Я согласился съесть половину, но увлекся разговором и съел пирожное целиком. Было так уютно и тепло сидеть в Рождество в пустом кафе, смотреть на двух старух, которые наконец-то сумели снять без моей помощи теплые шерстяные пальто. Хотелось взять бабушек за руки и наобещать им разных разностей.

Вскоре кафе стало заполняться, вокруг раздавалось все больше голосов, многие говорили на испанском и португальском: прислуга из Шестнадцатого округа.

На другой стороне улицы уже выстроилась очередь в кинотеатр Виктора Гюго. За соседний столик уселась компания и заказала «Рикар».

– Хочешь сходить сегодня вечером в кино? – предложила бабушка Эльза.

Я покачал головой. Старушки признались, что раз в неделю бывают в кино, pour se dgourdir , чтобы развеяться.

Когда настала пора расплачиваться, бабушка Эльза сказала, что заплатит за себя – где-то треть счета. Моя бабушка вспыхнула, ответила, что ей не нужна ни треть, ни четверть, ни шестнадцатая часть! Она сама оплатит счет. Эльза уперлась, открыла кошелек, выудила несколько монет и принялась неуклюже их пересчитывать сморщенными артритными пальцами.

– Не нужны мне твои сантимы, оставь их своим наследникам, – рявкнула бабушка на сестру, у которой не было детей.

Старушки, которым уже перевалило за девяносто, принялись в раздражении натягивать пальто – каждая хотела покинуть кафе первой, – но в процессе разругались в пух и прах, и бабушка в бешенстве сообщила сестре, что больше не в силах существовать с нею под одной крышей. Она устала от скудных порций еды – можно подумать, завтра наступит голод! – учитывая, что им и жить-то осталось всего ничего.

– Говори за себя, – отрезала Эльза: она-де прекрасно видела, что я привез бабушке из Америки дюжину зубных щеток, а та не дала сестре ни одной. – Жить ей, видите ли, осталось всего ничего, а мне одной-единственной щетки пожалела! Можно подумать, ты намерена сносить десяток протезов!

С этими словами Эльза вышла из кафе, пересекла пустую улицу и направилась домой по противоположной стороне рю Лоншам. Я попытался посредничать между старушками, но они отказывались мириться: дескать, пусть та извинится первой. Когда я передал каждой из сестер эту дурную весть, обе ответили: «Пусть себе каркает!»

Домой мы вернулись как раз к их телепередаче. Сестры помирились, когда Эльза запнулась о ножку стула.

– Совсем слепая стала, – прошептала мне бабушка. – Думаешь, почему я не съезжаю? У нее же никого нет.

Мы поужинали йогуртом, джемом и сыром, l’am- ricaine [88] На американский манер ( фр. ). – то есть перед телевизором.

Я выглянул в окно и увидел длинный вращающийся луч, который перемещался над городом, оставляя в небе дымчатый розоватый след.

– Эйфелева башня, – бабушка Эльза подошла к окну и прислонилась ко мне. – Она теперь все забывает, – шепнула она. – Думает, я не замечаю. У нее ведь тоже никого нет.

Позже сестры взяли с меня клятву, что я не стану устраивать пышных и вычурных церемоний, когда придет время . Я неловко улыбнулся, пообещал и попытался переменить тему, как вдруг до меня дошло, что бабушки имели в виду свои столетние юбилеи.

– Времена уже не те. Отметим в тесном кругу, и будет с нас.

Через двадцать лет я вернулся в Париж с женой; город практически не изменился. Я по-прежнему помнил названия станций, кафе на авеню Виктора Гюго было все то же, и магазинчик на Фобур-Сент-Оноре, где бабушка купила мне галстук, по-прежнему работал, разве что разросся и кишел японскими туристами. Кинотеатр Виктора Гюго исчез. В старом кафе за углом мы заказали caf crme и сэндвичи с ветчиной.

Ранним вечером на авеню Жорж Мандель стояла тишина. Мы дошли до угла, где жила бабушка Эльза, и вдруг увидели ее дом.

Я показал жене окно, из которого бабушка Эльза на Новый год вышвырнула мужнину курительную трубку, чтобы загадать желание. Показал дом по соседству, где обитала Мария Каллас. Бабушки общались с ней на греческом и как-то раз даже поправили ее.

Мы сфотографировали дом. Меня перед домом. Жену, которая фотографирует меня перед домом. Она уточнила, на каком этаже они жили. На пятом, ответил я. Мы посмотрели вверх. Темные окна бабушкиной квартиры были забраны ставнями. Ну разумеется, свет не горит, подумал я, ведь дома никого. Их двадцать лет как нет в живых! Хотя вряд ли квартира все эти годы пустует, наверняка у нее появился новый хозяин. Вроде бы Вили ее продал. Но что, если она так и не сменила владельца, и вообще ничего не изменилось, и никто не подобрал с пола вилку, не тронул кардиган, который уронила бабушка Эльза, перед тем как ее забрали в больницу в тот вечер, когда она умерла? Что, если мебель, посуда, одежда и все вещи, что она скопила за долгие годы, по-прежнему ждут и навеки останутся ее и только ее, поскольку вплетены в ту жизнь, которой она их окутала?

На миг я подумал: а вдруг и квартира на рю Теб после шестидесяти лет с нами тоже больше не сможет принадлежать кому-то другому и навсегда останется нашей? Хотелось верить, что и в ней всё в точности так, как при нас, никто больше там не ссорился и не плакал, в углах копилась пыль, и дети не бегали с криком мимо каморки, где любила Флора, плакал Вили и скончалась Латифа.

Я снова поднял взгляд. В окнах рядом с темной студией бабушки Эльзы горел свет. Из кухни скользнула тень – должно быть, в столовую. Повернулась к окну, выглянула на миг и снова скрылась. Значит, сосед, который жаловался, что я во время купания расходую слишком много воды, еще жив.

Но я ошибся. Прошло столько лет, и я перепутал окна. Старый сквалыга жил за закрытыми ставнями, а светились как раз окна бабушки Эльзы. Значит, она дома, встрепенулся я, почти позволив себе обрадоваться этой мысли.

– Тебе ни разу не хотелось подняться и заглянуть в квартиру? – спросила жена.

И я представил, как они смотрят с площадки пятого этажа, ждут нас наверху и, как водится у сефардов, выражают удовольствие жалобами: «Наконец-то ты соизволил нас навестить!» «Двадцать лет, целая вечность». «Хоть бы что для нас сделал. Ни молитвы, ни подаяния – ничего!» «Вот так и бывает, когда уезжают жить в Нью-Йорк». «Хватит, Эльза. Главное – он здесь».