Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Последняя трапеза Христа.

– Да, но что делали его ученики, когда собрались на Тайную вечерю?

– Ели, разумеется.

– Оставь ее в покое, – перебила бабушка Эльза, которая догадалась, куда клонит отец, и бросилась мадам Мари на подмогу. – Что им еще было делать, кроме как есть? Тем более, – добавила она, опасаясь, что я, как самый юный и восприимчивый, тоже стану вольнодумцем, – одно дело Пасха, и совсем другое – Песах. – Этим резким безапелляционным замечанием Эльза рассчитывала не только защитить мадам Мари от отца, но и поставить его на место, чтоб не смел увязывать две религии.

– Сдаюсь, – ответил отец, видимо, подзабыв, что на Пасху точно так же обсуждали Тайную вечерю. Однако на этот раз мадам Мари не собиралась выслушивать от него оскорбительные небылицы, будто Иисус был евреем.

– Я знаю лишь то, чему учила меня в детстве мать, – парировала гувернантка. – И если Иисус с учениками во время Тайной вечери делали что-то еще, я не хочу об этом слышать.

Вера мадам Мари была столь горяча, что Страсти Христовы трогали ее до слез: всю Пасху она рыдала и всё поминала гвозди, пробившие ладони молодого Иисуса, да терновый венец, в котором он шел via crucis [91] Крестным путем ( лат. ). с ужасной ношей на плечах, и некому было ему помочь. Каждый день с утра пораньше она запиралась в нашей темной гостиной, всхлипывая, слушала греческую православную радиопередачу, тихонько подпевала литургии и плакала, плакала, плакала, слезы капали на наш «Грюндиг», мадам Мари вытирала его платочком, словно и приемник был ее благочестивым единоверцем, чье горе она разделяла и кого стремилась утешить. Она плакала даже во время греческого выпуска новостей и «Детского часа».

Мадам Мари прилежно посещала храм и частенько брала меня с собой, чтобы снова поплакать и поставить свечку за упокой души своего брата Петро, который теперь там (тут она воздевала указательный палец к облупившемуся потолку церкви), так что, наверное, заступится за нее и поможет уговорить хозяина установить на террасе голубиную клетку побольше. Когда зажигаешь свечу, нельзя думать о голубях. Порой она зажигала множество свечей – не потому, что верила, будто бы так желание обязательно сбудется, а оттого, что каждый раз ловила себя на мысли о клетке для голубей, и это подрывало ее просьбу. Тогда мадам Мари пробовала снова. Свечка стоила один пиастр, то есть полпенса. Порой, удовлетворившись молитвами, гувернантка собиралась уходить из церкви, но тут я робко шептал ей на ухо: «Мадам Мари, зажгите еще одну. Я подумал о голубиной клетке».

Голубей она обожала, и мало что причиняло ей такое огорчение, как мысль о том, что Абду опять приготовит фаршированную голубку – египетский деликатес и очередной повод для пикировки между поваром и гувернанткой.

– Они же такие кроткие, совершенно безобидные, – возмущалась мадам Мари.

Абду ничего не отвечал и знай себе убивал птиц: остро наточенным ножом раз-другой полосовал голубку по горлу, как того требовал кашрут. Потом выпускал и смеялся, наблюдая, как птица мечется, врезается в стены и шкафчики, забрызгивая кухню кровью.

– Это всего лишь голубь.

Чтобы позлить гувернантку, Абду, как мой отец, повторял, что все люди – христиане, мусульмане, арабы, евреи, греки – равны перед Аллахом. От слов Абду мадам Мари приходила в ярость и отмахивалась презрительно: мол, ислам – чушь собачья. А чтобы доказать, что Бог всегда с христианами, рассказывала всем на лестнице такую историю: после того как турки захватили Константинополь и превратили Айя-Софию в мечеть, ночью все византийские фрески, которые турки замазали, проступили сквозь зеленую краску неверных – к утешению горстки отважных греков, пробравшихся в храм. Когда весть об этом дошла до султана, тот приказал вырезать всех христиан, а иконы соскоблить, чтобы не осталось и следа.

Абду на это лишь плечами пожимал – дескать, муш мумкин , невозможно.

– А как же святой Георгий? – теряя терпение, парировала мадам Мари. – Святой Георгий остановил машину моего мужа посреди пустыни и предупредил о том, что у него спустило колесо! – Гувернантка верила в чудеса. Как-то раз она видела аль-африта , самого дьявола, и даже разговаривала с ним: он явился в облике попугая мадам Лонго и попытался оттоптать ее голубок.

– Калам, калам , слова, слова, – отвечал Абду, который прекрасно понимал: ничто так не ранит греческую фанатичку, как насмешка над двумя самыми дорогими ее сердцу вещами – верой и голубями.

Порой мадам Мари, не сдержавшись, напоминала Абду, что в конце концов все станут христианами.

– Даже дедушка Нессим, даже Абду и Ом Рамадан, – говорила она, прославляя окончательную победу Христа.

– Чушь, – усмехался Абду.

– Все вы язычники! – восклицала гувернантка. – Сначала был Ной, потом Авраам, за ним Иаков, следом Мухаммед, а потом пришел Христос. – Разгорячившись, она вытягивала указательный палец и, описывая правой рукой размашистые круги, провозглашала: «Wu baaden al-Messih getu kulu al-Chrtiens» .

Тут слуги на лестнице покатывались со смеху, а за ними мы с Абду и Фавзией. Я так никогда и не понял, что именно она хотела сказать, поскольку фраза эта значила не то «после Христа пришли все христиане», не то «после Христа все станут христианами». Нас веселило то, как мадам Мари высокомерно описывала правой рукой круги, изображая шар земной, и мы смеялись до упаду, передразнивая этот ее жест. Мигом он вошел в анналы всех дворов в Клеопатре.

Поймав меня за этим, мадам Мари пригрозила нажаловаться моим учителям.

Это уже было дело нешуточное, поскольку в ВК любую мелочь, даже потерю самой пустяковой личной вещицы, не имевшей никакого отношения к школе, могли счесть нарушением дисциплины, а за каждое нарушение дисциплины полагалось телесное наказание. Они варьировались в зависимости от серьезности проступка – или прихоти педагога: учитель мог ударить ладонью куда придется, затем следовала линейка, за нею розга, а потом и палка, жуткая харазана . В рамках каждой из категорий были свои тонкости и разновидности, достойные знаменитого маркиза [92] Имеется в виду маркиз де Сад. : к примеру, бить могли как плоским концом линейки, так и металлическим краем, по ладони или по пальцам, по рукам или по ногам, ребристой или гладкой палкой, мокрой или сухой, ну и так далее.

Меня взгрели в первый же день в ВК. Влепили пощечину на арифметике за то, что я неверно умножил шесть на восемь, а на арабском отходили линейкой за пять ошибок в предложении из пяти слов. Все смеялись. Потом меня наказали за то, что я не доел рис и не сумел очистить финик ножом и вилкой. Мне велели встать и стоять возле стола в большой столовой, пока остальные едят. Так и подмывало выхватить дедушкину перьевую ручку и вонзить в лоб мисс Шариф, нашей учительнице арабского, сидевшей во главе стола. После первого учебного дня я вылез из школьного автобуса у нашего подъезда в Клеопатре, и меня тут же вырвало тем немногим, что я съел за день. Меня быстренько выкупали и уложили спать. Я сказал, что познакомился с пятью мальчишками. Все европейцы, все, кроме одного, говорят по-французски, и все предупредили меня, чтобы я ни в коем случае в школе по-французски не говорил.