Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

Ахмед снова зарделся – наверное, ему было неловко оттого, что мы поменялись ролями, а может, вдруг осознал, что придется разучивать с евреем стишок, в котором очерняли евреев.

Прочитал стихотворение про себя. Потом, точь-в-точь как наша учительница арабского, произнес несколько слов из первой строки, повторил и примолк, ожидая, пока я их проговорю. Стихотворение не объяснял – никто и никогда не объяснял нам стихи. Все они, как правило, были о яде, евреях, мести и родине. Ахмед произносил слова медленно, тщательно, ни разу не поправил мои ошибки, разве что повторял строку, если я путал слова, и улыбался, стоило мне хоть что-то сказать, словно я делал ему одолжение уже тем, что на классическом арабском мямлил непонятный текст.

В какой-нибудь час я выучил стихотворение наизусть.

– Повторите его про себя перед тем, как лечь спать, и утром, как проснетесь, – посоветовал Ахмед, словно прописал лекарство: именно так он выучил наизусть почти весь Коран. Я ответил, что и читать-то толком не умею. – Хотите, я вас научу? – предложил молодой человек, словно в мире не было ничего естественнее. – Это проще простого, – добавил он.

В следующий час мы учились читать слова из стихотворения. Перед уходом Ахмед попросил меня еще раз пересказать стих.

– Вот видите, это легко, а вы боялись, – заметил он, когда мадам Мари отвела нас на кухню. Я-то думал, мне удалось скрыть страх.

В постели я перелистал учебник, снова отыскал стихотворение, посмотрел на рисунок, на котором дюжие арабские молодцы с острыми штыками наперевес рвутся освобождать Палестину, а тысяча трусливых еврейских носов целится в топчущих израильский флаг победителей. На песке валяются трупы. На каждой странице со стихами красовалась такая вот иллюстрация – кроме стихотворения ко Дню матери: тут художник изобразил вялую немолодую египтянку, осыпавшую ласками семерых отпрысков, старший из которых сжимал в одной руке огромный египетский флаг, а в другой – портрет президента Насера. На парнишке было нечто среднее между кадетской и школьной формой, а рукава рубашки он засучил до самых плеч.

Меня вдруг охватила паника, даже сдавило грудь. Что, если за ночь я забуду стих? Я тут же повторил про себя первые слова. Нет, всё на месте, ничего не забыл.

В ту ночь меня разбудила барабанная дробь дождя по подоконнику. С огромной радостью и благодарностью я вслушивался в мирные весенние ливни на улицах Клеопатры, догадавшись по звуку капель, что вода не стекает по планкам ставен и не скапливается лужицей на подоконнике, а стучит в стекло. К моему удовольствию, Абду решил нарушить мамино распоряжение и на ночь оставил ставни открытыми, чтобы солнце на заре залило комнату, напомнив мне летние утра в нашем пляжном домике в Мандаре. Я не понимал, почему мама всегда так настаивала на том, что ставни непременно нужно закрыть, тем более что все равно на потолке ночью отражались огни соседних домов.

Я включил приемник, послушал песню на французском.

Несколько часов спустя ко мне на цыпочках вошла мама. По шороху ее одежды я догадался, что она с порога, не сняв пальто, направилась меня проведать. Они танцевали – я знал, что мама любит танцевать, – а когда она наклонилась и поцеловала меня, я почувствовал запах вина. Я был рад за них.

Проснувшись на следующее утро, я поискал в памяти стихотворение – не улетучилось ли за ночь. К моему глубокому удивлению, оно никуда не делось.

Я вошел в столовую; отец ел яйцо всмятку. Он был только что из ванной, еще в халате. Рядом с ним сидел мосье Полити и тоже завтракал яйцом всмятку. Рядом с отцом стоял Абду, наливал ему чай из чайника и с видимым удовольствием выслушивал комплименты сыну.

Папа спросил, как вчера прошел урок. Я ответил, что выучил стихотворение. Он попросил рассказать. Я покачал головой. Тогда отец, повернувшись к Абду, спросил, не дает ли его сын частных уроков. Абду ответил, что Ахмед и рад был бы, но его вот-вот призовут в армию, так что в ближайшие два года он будет занят.

– Жаль, – заметил папа, – придется поискать другого репетитора.

Никогда арабский не давался мне так легко, как в тот вечер с Ахмедом.

В тот день в школе на короткой перемене я подшучивал над Амром, который, как и многие носители арабского языка, никак не мог уяснить разницу между английскими звуками «б» и «п». Вот и сегодня мисс Гилбертсон безуспешно пыталась объяснить ему, в чем тут дело. По ее недоброжелательному и невежественному представлению, Амр отказывался понимать исключительно из вредности. Она вызвала его к доске, взяла лист бумаги, разорвала на клочки размером не больше конфетти и пять-шесть штучек положила на ладонь. Потом поднесла к губам и громко выговорила «б». Ничего не случилось.

– А теперь смотри, в чем разница, – предупредила учительница и произнесла «п», отчего конфетти разлетелись с ладони. – На, попробуй. – Она вложила обрывки бумаги в ладонь Амру. – Скажи «бу», – велела мисс Гилбертсон.

– Бу, – повторил Амр.

– Теперь скажи «пу».

– Бу, – произнес Амр.

– Нет, пу, – поправила англичанка.

– Бу, – повторил Амр.

– Нет, дурачок, это пу, пу, пу.

Она повысила голос и сдула конфетти с ладони.

– Бу, бу, бу, – произнес Амр, изо всех сил стараясь ей угодить и, заметив досаду учительницы, выговорил последнее, безнадежное, капитулянтское «бу».

Класс бесновался: кое-кто от хохота свалился со стула. Даже мисс Гилбертсон, которая никогда не смеялась и на всех смотрела волком, расплылась в улыбке, сперва хихикала над каждой неудачной попыткой Амра, а потом так и грохнула, отчего класс и вовсе пришел в неистовство, Амр же окончательно запутался и приуныл, но потом до него дошло, что можно посмеяться вместе со всеми, и он присоединился к общему веселью.

На перемене я подбежал к Амру на футбольном поле и в шутку сказал: «Божалуйста, бередай берец!» Он догадался, что я смеюсь над ним, и назвал меня «кальб аль-араб», собакой арабов. Оскорбление было серьезное, так что я накинулся на него, и мы принялись тузить друг друга, пока нас не разняла мисс Бадави.

– Нельзя драться! – крикнула она.

– Он меня оскорбил, – возразил я. – Назвал «собакой арабов».

Директриса не дала мне договорить.

– Ты и есть собака арабов, – с улыбкой произнесла она по-арабски, словно это было очевидно.

Я так оторопел, что сперва даже подумал, будто ослышался. Хотел было возразить, но ничего не сказал и отправился в туалет. Мишель Кордаи, отпрыск одного из богатейших египетских семейств, чьим родным языком был французский, помог мне промыть ссадину на колене. Я, как мог, привел себя в порядок и пошел на урок арабского; ноги мои по-прежнему были красными от падения.

Прежде чем проверить у нас домашнее задание, мисс Шариф коротко рассказала о стихотворении и заставила класс перечислить все существующие арабские государства. Сам стих представлял собой длинную высокопарную патриотическую оду единству арабского мира. Она очерняла практически все европейские народы, в заключение же призывала арабских мальчишек и девчонок бороться за освобождение от иноземного ига последних двух арабских государств, Алжира и Палестины. Само собой, Францию с Англией в стихотворении предавали анафеме. В конце краткого своего выступления мисс Шариф, вскидывая вверх кулак в импровизированном салюте, напустилась на яхуд , евреев; каждый раз, как она произносила это слово, меня пробирала нервная дрожь. В ответ на боевые кличи мисс Шариф ученики задавали вопросы и выражали согласие, что лишь подпитывало общее гневное исступление. На стенах кабинета висели плакаты с чернильными надписями, осуждавшими империализм, сионизм и еврейское вероломство.