Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

В упоминании яхуд отчетливо сквозила гадливость и угроза; мне оставалось лишь, беспомощно застыв на месте, молиться, чтобы неведомая сила забрала меня отсюда, чтобы на мисс Шариф обрушился потолок, чтобы на порог класса вползло морское чудовище и сожрало ее. Я сидел, не шевелясь, старался держаться незаметно, таращился в пустоту, и мысли мои витали далеко.

Мисс Шариф распиналась о том, как Насер представляет себе единое панарабское государство, я же ждал неизбежного. Учительница предупредила, что вызовет меня пересказывать стихотворение первым, и я знал, что после предварительных замечаний она подойдет к своему столу, достанет из сумки очки, откроет учебник, уставится в окно, словно, отвлекшись ненадолго, перенеслась мыслями на просторное зеленое поле для крикета, и вдруг произнесет мое имя. Оно могло прозвучать в любой момент. Я потихоньку оторвал уголок тетрадного листа и нарисовал звезду Давида. На удачу. Не зная, что делать со звездой, и не желая оставлять ее ни на столе, ни в карманах, – которые регулярно обшаривали перед всем классом, – сунул бумажку в рот, покатал немного, прилепил к нёбу и уже не трогал ни зубами, ни языком (Мишель Кордаи признавался, что так же поступает с облатками).

Я снова поискал в памяти первую строчку стихотворения. Все слова оказались на месте, точно дети, которых давным-давно уложили спать и с тех пор они не шелохнулись. Я даже с некоторым умилением повторил их про себя.

И тут меня окликнула мисс Шариф. Сердце мое заколотилось от адреналина, и одновременно с этим меня пронзил леденящий страх.

Я вышел к доске, откашлялся раз, другой. Думал, оттарабаню – и дело с концом. Произнес название, затем первую строку, которая, по сути, повторяла название, довольный собой, принялся вспоминать третью и обнаружил, что стихотворение испарилось.

Мальчишки на первом ряду принялись шептать мне фразы, которые я даже узнавал, но вот сложить не мог. К тому же я понимал, что мисс Шариф тоже слышит их шепот, и не знал, что теперь делать – то ли с мимолетной улыбкой повторить подсказку, то ли уставиться в пространство, притворившись, будто ничего не слышал.

– Это важное стихотворение, самое важное в книге, – проговорила мисс Шариф, – почему же ты не выучил его?

Я и сам не знал, почему не выучил.

– И что мне с тобой теперь делать? – завелась мисс Шариф. – Ума не приложу, просто ума не приложу – ох, сестра! – Учительница пришла в ярость: вот-вот ударит. – Ох, сестра! – снова воскликнула она и швырнула на пол коробку разноцветных мелков, которыми рисовала карту арабского мира. – Немедленно идем к мисс Бадави.

И лишь по пути в кабинет мисс Бадави я вдруг осознал, что этим морозным солнечным утром меня как пить дать изобьют розгой, а то и палкой.

Но куда сильнее я боялся, что вечером о моем проступке узнает отец и будет вне себя от злости. Снова примется втолковывать мне, что, не удосужившись запомнить стихотворение, я тем самым продемонстрировал государственным сикофантам, что в доме моих родителей арабское образование не принимают всерьез. И это наверняка нам повредит.

К моему удивлению, меня не били; вместо этого мисс Бадави позвонила мне домой и сообщила, что на день отстраняет меня от занятий. Мама и мадам Мари взяли такси и менее чем через полчаса приехали меня забрать. С помощью мадам Мари в качестве переводчика мама извинилась перед директрисой и пообещала, что отныне я каждый день буду заниматься с репетитором арабским.

Наконец мы вышли с территории школы, мама спросила, почему я не выучил стих, и я, не сдержавшись, расплакался.

– Домой поедем на трамвае, – сказала она.

Мы сели в вагон второго класса на Виктории, поднялись на второй этаж и встали втроем бок о бок на открытой площадке справа от винтовой лестницы. Перед тем как сесть в трамвай, мама, истая уроженка Александрии, купила нам горячего арахиса в дорогу. Было ветрено, и по небу, обещавшему ясный солнечный день, пробегали светло-серые облачка. Из нашего закутка я увидел оштукатуренную башенку, вздымавшуюся над школьной столовой, где мои одноклассники как раз выстроились в очередь за обедом. Вспомнил наш извечный дешевый омерзительный липкий рис с кусочками мяса. В школе даже сочинили стишок по-арабски, и вот его-то, в отличие от прочих стихотворений, я не забуду никогда:

Я чуть не прыснул, вспомнив эти строчки. Мама заметила, что я улыбаюсь, спросила почему, и я рассказал ей этот стишок. Она сказала, что в пансионе мадам Цоцу их тоже кормили всякой дрянью, да и учительницы бывали жестоки. Посмеялись над капитаном Фу – мол, интересно, как ему удалось отвертеться от мерзкого риса. В ВК нас заставляли доедать все, что лежало на тарелке.

– А иначе что? – уточнила мама.

– Иначе побьют.

– Посмотрим, – мама запустила руку в кулечек с орехами.

Трамвай задрожал, заскрипел, описал дугу по Виктории и, набирая скорость, устремился к следующей остановке.

– Домой не поедем, – повинуясь порыву, заявила мама. – Поехали в центр.

Настоящее чудо. Мы прокатимся с одного конца города на другой и в конце концов, после обеда, начисто позабудем о мисс Шариф, мисс Бадави и гимнах арабскому единству.

– Не расстраивайся ты так, – посоветовала мама, когда я в сто первый раз спросил, что, по ее мнению, мисс Бадави расскажет отцу. Потом повернулась вправо и назвала первую станцию после Виктории с веселой, беспечной девчачьей улыбкой, приводившей моего отца в такую ярость, когда он сообщал дурные вести: он называл маму самой безответственной и эгоистичной оптимисткой – за то, что она, в отличие от него, не хмурилась и не напускала на себя озабоченный вид. – А это Лоранс, – мама показала на следующую остановку, платформа которой в этот час была тиха и пустынна. И не успел я опомниться, как мама перечислила все станции на линии Виктория – французские, греческие, немецкие, арабские, английские названия, которые навеки переплелись в моей памяти с образом мамы в солнечных очках на империале, темные волосы и цветистый шарф развеваются на ветру, на заднем фоне виднеется море, мама курит сигарету и изо всех сил старается отвлечь меня от школьных огорчений. Я никогда их не забуду: Сарват, Сан-Стефано, Зизиния, Мазлум, Глименопуло, Саба-Паша, Болкли, Рошди, Мустафа-Паша, Сиди-Габер, Клеопатра, Спортинг, Ибрахимия, Кемп де Шезар, Шатби, Мазарита, Рамлех.

На подъезде к Рошди показались ряды старинных вилл с садами и высокими деревьями, некоторые даже с фонтанами. Трамвай свернул влево, и я понял, что вижу дом Монтефельтро. И эту виллу, как многие другие, превратили в арабскую школу. По саду с громкими воплями носились девчонки в длинных блузах цвета хаки. Я упомянул о синьоре Уго, и мама сказала, что тот теперь учитель истории в лицее святого Марка.