Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

– Делай что хочешь, – ответил отец, и я с удовольствием представил, как бросаю школу и каждое весеннее утро хожу по музеям, а потом брожу по оживленному центру Александрии и делаю все, что заблагорассудится. Но вмешалась бабушка.

– Никогда, ни за что, – с накаляющимся беспокойством заявила она. – Он должен ходить в школу. Я этого не допущу.

– Посмотрим, – сказал отец. – Посмотрим.

Бабушка хотела что-то добавить, но он перебил:

– Умоляю, только не кричи. Не сейчас.

Бабушка вышла из комнаты, бормоча себе под нос. Я расслышал обрывок фразы:

– …подумать только, разрешает сыну деградировать. Где это видано? Где? Где? Где?

Тут щелкнула входная дверь, и на пороге появился дедушка Нессим. В последнее время он отказался от привычки уходить из дома чуть свет и подолгу прогуливаться по Корниш, поэтому все оторопели, увидев его. Мы все утро говорили шепотом, не сомневаясь, что он спит у себя в комнате. Мы даже не обсуждали, сообщить ли ему дурную весть или нет.

Правда заключалась в том, что девяностодвухлетний дедушка Нессим умирал от рака желудка. Он часами лежал в постели, свернувшись, точно эмбрион (говорил, что так меньше болит), – и порой засыпал, согнувшись пополам и обхватив себя руками. Я лишь раз застал его в этой позе. Слуги убирали его комнату, я же, проходя мимо, увидел в открытую дверь, что дедушка Нессим в полосатой пижаме лежит на кровати и держится за грудь, словно для него нет ничего дороже. От болезни он пожелтел и казался меньше ростом. Вечером в прошлую пятницу он с отсутствующим и изможденным видом читал молитвы и даже не улыбнулся, когда отец по своему обыкновению попросил: « Falla breve , Нессим, давай покороче». Он ничего не ел. Специально для него сестры приготовили розоватое желе, которое смотрело из стеклянного бокала, пока Нессим читал. Молитву он сократил. Когда настала пора перейти к трапезе, окунул ложку в дрожавший пудинг, поболтал ею в бокале, попробовал желе и, почувствовав на себе наши пристальные взгляды, признался, что не может есть. И тут я вдруг понял, что под его темной домашней курткой и блестящим лиловым аскотским галстуком проглядывает линялая пижама в синюю полоску. Ему хотелось поскорее лечь. Продолжить чтение было некому. Ни я, ни мой отец не знали иврита, да и молиться не желали, пусть даже по-французски.

– Грустно это все, – заметила бабушка Эльза. – Когда-то в этой комнате собиралась целая толпа, повсюду горели свечи. Не всем хватало места за столом. Теперь дом кажется слишком просторным. А Нессим нездоров.

Я вспомнил нашу столовую вечерами в пору таффи аль-нур : несколько поколений теснились вместе, младших от старших отделяло целое столетие; сколько же нас было тогда. Теперь вот никого не осталось. Праздничные сервизы и столовое серебро припрятали; на обед подавали всего одно блюдо; за едой кто-нибудь непременно слушал радио, а поскольку вести семейный бюджет поручили бабушке Эльзе, экономили теперь даже на мощности лампочки в столовой, так что лица и тарелки заливал слабый бледно-оранжевый свет – оттенок последнего нашего года в Египте. Мама сравнивала некогда роскошную люстру в столовой с ночником умирающего.

Старая мебель ветшала, тускнела; к некоторым частям квартиры никто не прикасался со времен «Изотты-Фраскини». На черной лестнице стояла такая грязища, что я к ней близко не подходил. Почти вся мебель нуждалась в ремонте; большую часть подлатали на скорую руку или отставили в сторонку, дожидаясь посланника небес, который с терпением, самоотверженностью и мастерством сына плотника отклеит наконец гуммированную бумагу, скреплявшую многие плетеные стулья из нашей столовой, и сотворит долгожданное чудо. «В конце концов пески все равно победят», – повторяла бабушка Эльза слова своего брата Вили, проводя пальцем по слою пыли, скопившейся в тот год на коричневой мебели после особенно свирепого хамсина. Квартиру почти перестали убирать. Она пропахла гвоздикой – и не только потому, что с ней всегда пекли пироги, но и потому, что обе сестры и брат лечили гвоздикой зубы.

За две недели до Песаха Нессима прооперировали. В качестве меры предосторожности его уговорили перевести все сбережения на счет Эльзы.

– Вот увидишь, – говорила моя бабка, уязвленная тем, что из-за перенесенного несколько лет назад легкого инсульта ее сочли неспособной взять на себя такую ответственность. – Попомни мои слова, – продолжала она, изображая, как пища изо рта попадает в пищевод и оттуда в желудок. – Она всё проглотит.

И действительно, с тех пор о деньгах Нессима не было ни слуху ни духу.

Как ни странно, за ночь дедушке Нессиму полегчало, и на заре он решился выйти на обычную свою прогулку. Все очень удивились, увидев его на ногах, и даже не стали упрекать за то, что он осмелился пойти гулять – в его-то состоянии! – а насели с расспросами.

– Да всё со мной в порядке, – отбивался Нессим, – я прекрасно себя чувствую.

– А если бы ты упал или тебе стало плохо? Если бы с тобой что-то случилось?

– Значит, я умер бы, и на этом все закончилось.

Когда стареешь, говорил мне дедушка Нессим, перестаешь бояться смерти. И даже не стыдишься умирания.

Он закурил сигарету и попросил кофе. Бабушка Эльза, изумленная его чудесным исцелением, все не могла угомониться.

– Я так и знала, это капара .

Капарой в еврейской традиции называют неизбежное несчастье, за которым следует неожиданная удача. Например, в школе поставили «неуд», зато в тот же день дорогой тебе человек чудом не попал под машину; потерял какую-нибудь драгоценность, зато потом наткнулся на старого знакомого, которого уже не чаял увидеть. С капарой проще пережить невезение: ты понимаешь (но все равно как бы сомневаешься – ни в коем случае нельзя показывать, будто бы дело решенное), что каждый удар судьбы уберегает тебя от беды похуже.

Едва услышав это слово, бабушка злобно покосилась на сестру.

– Нет, ну ты посмотри, какая гадюка, – шепнула мне бабка, – у нее же язык чешется рассказать Нессиму, что фабрику отобрали. Так и будет говорить экивоками, пока он сам не догадается.

– Ничего подобного! – так же шепотом возмутилась Эльза. – Вечно ты придираешься, в чем-то меня подозреваешь. С тобой жить – как в тюрьме!

Принесли кофе, дедушка Нессим взял чашку, махнул нам с папой, чтобы мы следовали за ним в гостиную, и затворил за собой стеклянную дверь.

– Забрали, значит? – спросил он.

Отец кивнул.

– Откуда ты узнал?

– Я же не дурак, – ответил дедушка Нессим. – Догадался по вашим хмурым лицам. – И прибавил, улыбнувшись: – Да уж, эта капара дорого тебе обошлась. Но не волнуйся, на самом деле мне не стало легче. Просто хотелось в последний раз пройтись по Корниш. – Дедушка Нессим все с той же улыбкой указал на дверь, за молочным стеклом которой маячили скрюченные силуэты обеих его сестер. Стоило ему приблизиться к двери, как они тут же исчезли.