Андре Асиман - Из Египта. Мемуары

На следующий день, вернувшись с тенниса, я услышал доносившиеся с кухни громкие крики. Мама с бабушкой орали друг на друга во все горло, Абду же, обычно по воскресеньям бравший отгул, пытался успокоить обеих.

– Вот ваш проклятый чернослив, – вопила мать.

– Сама ты проклятая, неблагодарная, – срывающимся от волнения голосом отвечала бабка. – Для кого я, по-твоему, собралась готовить? Для себя, что ли? – и тараторила что-то на турецком, греческом и ладино.

Бабушка Эльза не желала вмешиваться в перебранку, но, страшась за сестру, все же попыталась ее успокоить, прошептала что-то на ладино, отчего моя мама только пуще разошлась:

– И все-то эта парочка шепчется, все стреляет хитрыми еврейскими глазками, все секретничает на ладино, ни дать ни взять два хорька из константинопольского гетто, все кутит да мутит, вот как она, – тут мама ткнула пальцем в мою бабку, – всю жизнь кутила да мутила с вами против своего мужа, пока не доконала его, как собаку, сдох в больнице, как пес, а ее перед смертью и на порог не пускал.

– Да тебе-то откуда знать, никчемная ты швейка из Алеппо, – не сдержавшись, рявкнула бабушка Эльза. – Как тебе не стыдно так разговаривать, ведь еще тело Нессима не остыло!

– Нессим то, Нессим это, – передразнила мама. – Бедняга рад-радешенек, что от вас обеих избавился. Знали бы вы, как он вас ненавидел. Вы же превратили его в алкоголика, напивался у себя в комнате. Да что там, лучше даже не начинать. Вы и убили его, вы обе его убили, как своих мужей. И чья теперь очередь? Думаете, моя?

И тут бабка, явно не в силах больше выносить этот разговор, сделала такое, чего я прежде в нашей семье отродясь не видывал: она влепила самой себе пощечину.

– Вот тебе за то, что разрешила сыну жениться на ней. Вот тебе, – она ударила себя сильнее, по другой щеке, – за то, что умоляла, умоляла его не изменять ей.

– Не надо! – взвизгнула мама и схватила бабушку за руки. – Не надо так. – И покосилась на Абду – мол, принеси стул.

Ссора поутихла.

– Вы что, хотите, чтобы вас удар хватил, чтобы он до конца моих дней винил меня в вашей смерти? Хватит!

Бабушка рухнула на стул возле телефона в коридоре и уронила голову на руки.

– Я так больше не могу, я так больше не могу, я не хочу так жить, дайте мне умереть.

– Умереть? – воскликнула мама. – Да она всех нас переживет. Сядьте уже. Абду, принеси воды синьоре.

Наконец нам с Абду удалось развести троицу по углам, и я узнал, с чего, собственно, все началось. Свекровь с невесткой поспорили из-за рецепта харосета , густого десерта из фруктов в вине, который подают на Песах. Мама собиралась положить туда финики и изюм, как делала ее мать, бабушка же хотела взять апельсины, изюм и чернослив, потому что в ее семействе, сколько она помнит, харосет готовили именно так.

– Maudite Pesah! Проклятый Песах! – кричала моя бабка.

Всем трем – каждой в ее комнату – принесли по стакану сахарной воды.

– Твою мать нужно изолировать, так жить нельзя, – сказала мне Эльза.

Я отправился проведать маму и сдуру передал ей эти слова. Мама вскочила и бросилась в комнату Эльзы, готовая затеять новую ссору.

– Я же не имела в виду ничего такого, – всхлипывая, оправдывалась бабушка Эльза. – Когда-нибудь это кончится? Ах, бедный Нессим, бедный Нессим, – запричитала она, но, спохватившись, изменила мнение: – Повезло ему, повезло ему.

Тут в дверь позвонили. Я был уверен, что это соседи пришли пожаловаться на шум. Но на пороге стояли два египтянина в костюмах-тройках.

– Можно войти? – спросил один.

– А вы кто?

– Мы из полиции.

– Одну минуту, – ответил я, – только им скажу, – и, не извинившись, захлопнул дверь у них перед носом.

Я бросился к бабушке, которая сообщила Эльзе, та же велела Абду попросить господ полицейских подождать снаружи, она к ним сейчас выйдет. Бабушка Эльза заперла дверь своей комнаты, умылась и вышла на лестничную площадку.

– Можно войти? – повторили полицейские.

– Я гражданка Германии, – провозгласила Эльза, словно многие месяцы репетировала эту фразу с третьесортным вокалистом, – и в дом вас не пущу.

– Мы хотим поговорить с главой семьи.

– Его нет, – сказала она.

– А где он?

– Не знаю.

– А это кто? – один из полицейских указал на меня.

– Ребенок. Он ничего не знает, – пояснила бабушка Эльза, не далее как несколько дней назад назвавшая меня jeune petit monsieur [123] Здесь: молодой мосье ( фр. ). .

Эльза умыла лицо, однако стекла ее очков затянула молочная пленка – наверное, высохшие слезы, – отчего бабушка казалась измученной и растрепанной, а вовсе не grande dame [124] Великосветская дама ( фр. ). , которую пыталась изобразить.

– Cierra la puerta , закрой дверь, – велела она мне на ладино, имея в виду ту дверь, которая вела внутрь квартиры. Впервые в жизни Эльза обратилась ко мне на ладино; я притворился, что не слышал, и молча разглядывал полицейских, а бабушка, не желавшая мешать сестре разбираться с визитерами, расхаживала туда-сюда по длинному коридору, робко выглядывала в прихожую, разворачивалась, уходила прочь, щипая себя за щеки – жест волнения в моей семье – и приговаривала: « Guay de m, guay de m , горе мне, горе мне».

В глубине квартиры плакала в голос мама, не знавшая о приходе полицейских, и Эльза, плохо понимавшая разговорный арабский, прислушивалась, извиняясь за шум.

– Она умалишенная, – сказала она одному из полицейских, имея в виду мою мать. – Toc-toc , – Эльза улыбнулась и покрутила пальцем у виска, – toc-toc .

Полицейские ушли, оставив отцу ордер.

– Я их прогнала, – хвасталась бабушка Эльза.

Не прошло и часа, как приключилась новая беда. Абду ушел, чтобы уж использовать остатки своего выходного. Мама пошла умыться, из ванной вернулась в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Бабушка, ненавидевшая неожиданные резкие звуки, вздрогнула, но ничего не сказала. Через некоторое время я отправился с книгой в гостиную и промочил ноги. На полу стояла вода. Я догадался, что мама забыла закрыть кран и затопила ванную, кухню и коридор. Я кинулся сообщить ей об очередном несчастье, а когда мы вышли из ее комнаты, в коридоре стояла бабушка и смотрела на потолок, пытаясь понять, откуда взялась вода.

Мама бросилась на кухню, похватала все тряпки из мешковины, какие подвернулись под руку, швырнула на пол и попросила помочь ей скатать ковры, чтобы не промокли. Потом принесла большое ведро и, встав на четвереньки, принялась собирать воду тряпкой и выжимать в ведро; от тряпки разило мастикой, которой Абду натирал полы.

– Я забыла закрыть кран, – в слезах причитала мама. – Потому что я глухая и дурная, глухая и дурная, глухая и дурная, – всхлипывая, повторяла она. Бабушка тоже опустилась на четвереньки и выжимала в ведро старое полотенце, пачкая руки капавшей с него сероватой жижицей.