Владислав Крапивин - Однажды играли…

– Из непослушных мальчиков получаются непослушные мужчины. И тогда уже ничего не исправить. Хоть локти кусай, хоть рыдай…

Я почуял в этих словах горький смысл.

Потом, вспоминая тот разговор и много раз перекатывая в голове отдельные его фразы, я стал догадываться, в чем дело. Самым непослушным мужчиной в жизни Зои Корнеевны был ее муж. Отец Темчика. Позже я узнал, что он работал в Москве каким-то важным инженером и вдруг уехал в Тобольск. Уехал, видимо, не по своей воле, а в ссылку. (Хорошо еще, что просто в сибирский город, а не в лагерь). И Зоя Корнеевна с сыном была вынуждена ехать за ним. А легко ли ей было оставлять столицу!

Возможно, она считала, что ее муж сам виноват во всех этих бедах: не слушал ее советов. Наверно, это его “непослушание” и стало причиной тобольской ссылки: не делал того, что велела жена, вот и доигрался. А может быть, не только в этом несчастье, но и во многих других винила она мужа. В несчастьях, которые навлек он и на себя, и на семью… Справедливо это или нет – кто знает? Ей-то все свои женские обиды и ревности, конечно, казались справедливыми. А Темчик – “папина копия”. На ком же, как не на нем сорвать свою накопившуюся досаду и свои страхи! Может, и сама того не понимала, верила, что воспитывает сына в справедливой строгости, а получалось вон что…

Впрочем, это были только догадки. И пришли они ко мне гораздо позже, когда поднабрался я жизненного опыта. А в тот момент – на углу улиц Ленина и Первомайской – я буркнул “до свиданья” и облегченно свернул к рынку.

В этот день мы опять ходили купаться и провели на Песках время до вечера. Обычной компанией. Только Темчика с нами не было. Всезнающая Тоська сообщила, что мать его сильно не ругала, но играть не отпустила – три дня подряд она с утра уводила его куда-то с собой: то ли в гости к знакомым, то ли по делам.

– Теперь она вообще его к нам не пустит, – грустно сказал Амирка. – Завоспитывает в у смерть.

Я подумал, что пустить-то, может быть, и пустит, но от меня велит держаться подальше. Из-за сегодняшнего спора.

Однако я ошибся. Мое заступничество за Темчика Зою Корнеевну не рассердило. Мало того, она почему-то еще больше прониклась ко мне доверием. И кажется, была довольна, что именно со мной у Темчика самые добрые отношения.

Теперь она здоровалась со мной особенно приветливо. Непрочь была при встрече завести разговор, шутила. Давала понять, что никакой обиды между нами нет. А однажды зазвала меня в гости. Я сперва смущенно отнекивался, но любопытство победило…”

Вот так. Как говорится, “конец цитаты”…

Все, что я писал относительно повести “Однажды играли…” до сих пор, было на самом деле. Так сказать, документальные записи ретроспективного дневника. Или почти документальные… Дальше я рассчитывал строить сюжет уже по законам литературного творчества, где невозможно обойтись без фантазии (впрочем, и дневник – жанр литературный, и она, фантазия, нет-нет да и проскочит в него).

Хочется рассказать, что было дальше с Темчиком, со мной и моими приятелями. Вернее, “что было бы…” Не отпускает от себя эта неродившаяся книжка.

Хотя я понимаю, что нарушаю законы жанра: если это дневник, то надо не забывать и современность.

А что в современности?

Вот и убегаю в прошлую жизнь, в воспоминания, в сюжет ненаписанной повести про Темчика…

Как же дальше должен был развиваться сюжет?

Зоя Корнеевна так стала доверять мне, что однажды отпустила Темчика ночевать у меня на Нагорной. Там на пустом сеновале у меня было оборудовано что-то вроде каюты.

И вот вечером, уже на закате, мы пошли. И ночевать не стали, а отправились (почти невольно, подчиняясь какому-то сказочному зову) в путешествие по ночному городу.

Сохранился листок (10. 03. 94) с конспектом главы про это путешествие. Вот он.

“… Это полусон-полуявь.

Темчика отпускают ночевать у меня.

Никто не будет искать нас (мама думает, что я ночую у дяди Бори, а ему я сказал, что пойду к Темчику).

Мы идем через лог. Сперва – тихая сказка “Крепостного острова”. Потом -”страшное место” перед глинистым склоном, где меня всегда почему-то охватывает боязнь. Я его стараюсь обходить.

Темчик:

– Идем…

Мы проходим это место напрямик, и ничего не случается, только делается тепло. Похоже на облегчение в поликлинике, когда анализ крови уже взят.

Теплая вода в Тюменке. Мы бредем по руслу, и речка не отпускает нас. Мы выбираемся под высоким черным мостом к Туре. Темные массы обрывов, огоньки на том берегу, баржа-самоходка с уютным светом иллюминаторов…

Мы поднимаемся по обрыву. Город – и знакомый, и незнакомый.

Таинственный пустой рынок, павильоны, предчувствие грозы – электричество в воздухе.

По неузнаваемым (полуузнаваемым) улицам – снова к Нагорной. Церковь, которая давно уже была лишена колокольни – теперь с колокольней.

Откровенный разговор про жизнь. Покаяние: как я многого боялся в жизни, как иногда врал и жульничал…

– Я думаю, что нам еще не раз придется каяться, – по взрослому говорит Темчик.

Теплая капля падает за ворот.

Мы прячемся под пахучей скирдой, поставленной запасливым домохозяином у своего забора.

Ощущение братства.

Звезда, которая светит через ладонь Темчика.

– Темчик, сколько тебе лет?

– Сто двадцать… – Это он слегка дурашливо. Потом признается, что верит в “другие жизни” после смерти. О “Межзвездном скитальце” Джека Лондона (“Мне папа рассказывал”). О вечности и смысле жизни.

Мы засыпаем. Просыпаемся от того, что нам теплым шероховатым языком лижет ноги пришедшая откуда-то корова. Мы не пугаемся коровы и не сердимся на нее. Погладив ласковую буренку, мы уходим вдоль по улице.

Еще одна улица – мощеная и с теплыми лужами. Я ее узна ю . Это Садовая. Мы выходим на берег – и рассвет”.

Вообще-то это довольно точный пересказ одного моего сна…

А дальше было так…

17. 04. 97

Прежде, чем писать, что было дальше, надо вернуться назад. Я забыл упомянуть об одном важном эпизоде. Он, как говорят, “имел место” еще до нашего ночного путешествия.

Когда мы наконец увиделись с Темчиком после истории с пощечиной, я виновато объяснил ему, почему мы задержались после катания на плотах.

– Понимаешь, лезем наверх, а там из земли кости торчат…

Темчик серьезно выслушал о костях, о подземном ходе, о черепе, который скатился вниз. И тихо сказал:

– Это ведь, наверно, нехорошо…

– Что нехорошо?

– Что череп упал в бурьян… Он же… раньше же это человек был, а теперь его будто выбросили.

И я понял, что меня тоже царапает смутная виноватость из-за потревоженных костей. И даже суеверное опасение: не обернулось бы это бедой.