Георгий Эфрон - Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов

XIX–XX siècles. Anthologie de citations» (Разнообразные квинтэссенции современного духа. XIX–XX век. Антология цитат). Если полный список его чтения в 1940–1942 годах можно выстроить на основе дневниковых записей, то эти цитаты – его выбор, идея, за воплощение которой он берется осенью 1941 года, в поезде, везущем его в эвакуацию в Ташкент. В ноябре 1941 года он записывает: «Составляю сборник лучших стихов главных поэтов Франции XIX-го и XX-го вв. К сожалению, из источников-книг недостает: Гюго, Леконт де Лиль, Ламартин, Виньи, Рембо. Мой сборник будет состоять из избранных стихов следующих поэтов: Готье, Бодлер, Верлен, Малларме, Валери. У А. де Мюссе я нашел только одно превосходное стихотворение: “L’Andalouse”, которое войдет в сборник. Уже выписал в тетрадку лучшие стихотворения Готье, Верлена. Неприятно чувство, что это – лишнее занятие, которое как-то “потонет”. Все же каждый придерживается своей линии, и я – своей: любви к литературе, к поэзии». Вероятно, со временем этот замысел расширился, и в тетрадь попали не только стихи, но и прозаические отрывки, причем, кроме любимого Монтерлана, иронического Ипполита Тэна и скептика Селина, а также Хемингуэя, Андре Жида, О. Хаксли и А. Бергсона, там обнаруживаются несколько стихотворений в прозе Тургенева, стихи Ахматовой и Гумилева и девять стихотворений и фрагментов Мандельштама – едва ли не больше, чем столь значимого для Мура Валери! [4] Состав сборника «Разнообразные квинтессенции…» помещен в конце Примечаний, см. с 553–554. Эти цитаты дополняют наши представления о его литературных предпочтениях, поскольку в дневнике и письмах о Гумилеве и Мандельштаме он упоминает лишь мельком.

Примечательны и другие литературные занятия Георгия, которые он считает для себя главными. В объяснении, предпосланном творческим работам для Литературного института в 1944 году, читаем: «Прежде всего, я скорее переводчик, чем прозаик. Писать прозу для меня не так “внутренне обязательно”, как переводить». (И в рекомендации для Литинститута А.Н. Толстой просит принять его на переводческое отделение.) Дальше Г. Эфрон пишет: «Из готовых работ у меня есть еще сказка и два перевода с французского языка…» Один из этих переводов, видимо, – начало романа Жоржа Сименона «Три преступления моих друзей» (гл. 1–2). Он сохранился (РГАЛИ Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 283. Л. 10–26). Примечателен выбор для перевода именно этого романа. В отличие от многочисленных детективов Сименона, это скорее автобиографическая проза: писатель рассказывает о своих настоящих друзьях, которые стали убийцами. Интерес к личности преступников, в частности, к упоминаниям о серьезных преступлениях из новостной хроники, в семье Цветаевой был не у одного Мура: процесс Эжена Вейдмана фигурирует не только в его рассказе «Из записок парижанина», но и в черновиках самой Цветаевой 1940 года – на полях перевода «Плавания» Бодлера. Есть в ее черновых тетрадях и запись, где рассказывается о внезапной смерти в парижском метро палача Дейблера, который должен был осуществить в городе Ренне казнь убийцы Мориса Пилоржа. На той же странице Цветаева записывает комментарий сына к этой новости: «Мур: А жаль, что он умер – сразу. Если бы он умер – в постели – он бы знал, что такое смерть (у Мура – часто – блестящие мысли и глубокие наблюдения, но как-то беспоследственно)» [5] Сведения об этой февральской записи 1939 г. из черновой тетради 1939-40 гг. предоставлены Е.Б. Коркиной. . В дневнике Г. Эфрон упоминает еще одну книгу Сименона – «Несчастливая звезда» (1938) – собрание его путевых заметок, посвященных неудачникам.

Вторым переводом могло быть эссе Поля Валери «Взгляд на современный мир»; о работе над ним Г. Эфрон упоминает в ташкентских записях конца марта 1943 года и в письмах к сестре: «С большим увлечением занимаюсь сейчас переводом Валери, его книги: “Взгляды на Соврем<���енный> Мир”. Перевод этот труден, потому что труден, как известно, язык Валери, но работа эта интересная и мне по душе. И вообще, я лишь теперь понял, что, вероятно, моей основной профессией будет профессия переводчика. Я это дело люблю и уважаю, оно меня будет кормить, а параллельно с этим я буду писать свое. И до поры до времени будет действовать переводчик, а потом появится Автор с большой буквы. И впоследствии будут уже писать: “приобрел известность также в качестве переводчика ряда произведений, написанных…” и т. д. и т. д. Наивные мечты, верно? А вдруг они осуществятся?! Такое сейчас времячко, что даже вот так может все повернуть, что мечта возьмет – да и осуществится, чорт бы ее подрал! Да и мечты-то у меня, на первое время, – вполне разумные. Их предел… о, их предел, увы, самый труднодостигаемый, быть может, – никогда! Этот предел – спокойствие. Этот предел – уединение, возможность работать одному, чтобы никто не смел мешать и лезть со всякой белибердой. о Боже, сколько надо прочесть и перечесть, перевести, исследовать, подвергнуть критике, пересмотреть и низвергнуть, восстановить! И как все это трудно осуществимо! В сущности, оттого я и стремлюсь в Москву, что там много книг, мне необходимых» (28.3.1943). Переводы Г. Эфрона из Валери не сохранились. Сложность этой работы он не преувеличивал: на русском эссе было опубликовано лишь в 2017 году (в журнале «Звезда», №№ 3 и 7 за 2017).

Между прочим, и другие его переводческие планы много лет никому реализовать не удавалось: «…мечтаю перевести Монтерлана; и Грина на французский язык» – произведения Анри де Монтерлана изданы на русском лишь в конце XX – начале XXI веков, причем переведено далеко не все; Грина начали переводить на французский через тридцать лет после того, как Мур это написал.

В числе литературных опытов Г. Эфрона – несколько рассказов, написанных во время учебы в Литературном институте зимой 1943–1944 годов. В них тоже важнейшее место занимают воспоминания о Париже: подробное описание парка в Медоне, перечисление парижских маршрутов, любимых кафе и газет – мельчайшие детали, пронесенные через четыре года жизни в СССР, трагических, взрослых, бесприютных для бывшего парижского мальчика. Они трогают своей доскональностью и могут служить моментальным снимком эпохи. Сегодня многих из тех кафе, газет, заводов, кинотеатров и даже городских названий, которые с любовью выуживает из памяти Георгий, уже нет, к тому же литераторы не так уж часто воспроизводят атмосферу Парижа конца тридцатых годов столь подробно. И если герой его прозы таков, каким, возможно, автор хотел бы себя видеть в будущем, – независимый парижанин, курящий, популярный у женщин, – то его любимый город сохраняет свои истинные черты.

А строки из фантазийно-абсурдистской повести Г. Эфрона «Записки сумасшедшего», к сожалению, вполне реалистически звучат в применении ко всей его жизни:

Читать дальше