Мария Бутина - Тюремный дневник

Под громкие аплодисменты я объявила о новом статусе организации «Право на оружие». Спустившись с подиума, я стояла в сторонке: выдалась секундочка, чтобы перевести дух. В руке так и остался зажатым лист бумаги, на котором моим мелким аккуратным почерком были написаны тезисы речи.

Вдруг откуда-то послышался голос с сильным иностранным акцентом:

– Ti ochen talantlivaya.

– Что, простите? – резко развернулась на голос я.

– Well, I am actually speaking Russian [1] – Вообще-то я говорю по-русски (англ.). .

– Oh, sorry. It would be probably better if you say it in English. I don’t understand [2] – О, простите. Возможно, будет лучше, если вы будете говорить по-английски, я вас не понимаю (англ.). , – смущенно улыбнулась я.

– Okay. You are very talented [3] – Ладно. Вы очень талантливая (англ.). .

Я густо покраснела – во-первых, из-за невозможности разобрать сказанных на моем родном языке, правда, с ужасным американским акцентом, слов, а во-вторых, от неожиданного комплимента. В тот момент посреди огромного зала, освещенного сотнями ламп, со снующими туда-сюда многочисленными участниками торжественного второго съезда общероссийского оружейного движения «Право на оружие», десятками объективов телекамер и диктофонов, я была готова держать круговую оборону. Мероприятие закончилось, а работа продолжалась: провокационные вопросы журналистов, организационные накладки и форс-мажор от оружейных соратников. Нужно было все держать в голове – чтобы интервью были спокойными и содержательными, гости довольными и сытыми, единомышленники воодушевленными и готовыми на новые свершения.

Неожиданный комплимент и приветливая обаятельная улыбка Пола вмиг сломали мою оборону. Высокий стройный мужчина средних лет в строгом черном костюме и ярком шелковом галстуке на белоснежной сорочке, скорее, напоминал баскетболиста, чем политика.

И он всегда был таким – сияющим, как говорят американцы, будто новенький цент, готовым на нестандартные шаги и нетривиальные решения, обезоруживающе приветливым и непомерно смелым. В то время помощник экс-президента Национальной стрелковой ассоциации США, крупнейшей в мире структуры лоббистов оружия, Пол Эриксон вызвался добровольцем посетить столицу новой России, чтобы посмотреть на съезд организации-побратима и лично пожать руку братьям и сестрам по оружию в незнакомой стране. Памятуя стереотипы о Москве, где, по мнению подавляющего большинства американцев, до сих пор правят «красные диктаторы», а под каждым кустом сидят агенты КГБ, можно сказать, что Пол предпринял рискованное предприятие, решив воочию столкнуться с «кровавым режимом». Кровавого режима не обнаружилось, хотя красные звезды по-прежнему красовались на башнях Кремля. Но что-то из рассказанных американской прессой легенд оказалось правдой.

В него сложно было не влюбиться. К тому же Пол был первым американцем в моей жизни, который открыто заявлял и, казалось, верил в то, что наши страны должны быть если не друзьями, то партнерами на международной арене. «Идеологические противоречия – в прошлом», – смело декларировал он, а я соглашалась. И что же может быть лучшим материалом для мостика между двумя мировыми полюсами, Россией и Америкой, чем общие взгляды на неотъемлемое право ответственного гражданина защищать себя и свою родину с оружием в руках?! Я выросла на советских классиках, в окружении дедушки и бабушки – истинных патриотов своей страны и противников войны в какой бы то ни было форме, в доме, где лучшим пожеланием в праздник было «Мирного неба над головой». И когда я услышала от человека из-за океана, откуда еще вчера ждали ядерных ракет, слова о мире, была в безмерном восторге. Этот роман начался с интереса к чему-то большему, чем просто отношения мужчины и женщины. Это была платоническая любовь и желание служить одной великой цели – миру двух супердержав.

Для меня Пол был воплощением Америки – друга в новом мире, где больше нет места холодной войне и противостоянию, а есть общие интересы и совместное движение к светлому будущему, где правят взаимоуважение и научный прогресс, спасающий жизни и исследующий космические дали.

Тогда я еще не знала, да и не могла знать, что по возвращении в Вашингтон Пол изложит все детали этого съезда и нашей с ним встречи в специальном отчете, адресованном американской политической верхушке и подготовит предложения о том, как можно использовать меня и «Право на оружие» в большой политической игре.

Но в тот день, уже в обезьяннике, наши возвышенно-духовные отношения с ним и вера в непогрешимую Америку были для меня не только источником сил, но и надеждой на то, что все вот-вот разрешится, американские власти во всем разберутся и отпустят меня на волю.

Песня за песней лилась бурной полноводной рекой. И казалось, уже не так заметны были стоны, боль и ужас. Я подползла ближе к дверной решетке, чтобы лучше слышать пение женщины. Из соседних камер те, кто был в состоянии говорить, начали делать «заявки» на следующую песню. Голос их принимал и продолжал все сильнее и громче.

– Эй, – сперва неуверенно, чуть слышно сказала я. И этот звук моментально затерялся в окружающем шуме. – Эй, мэм! Я не знаю вашего имени, но можно попросить вас об услуге? – осмелев от множества сыплющихся из других камер заявок на композиции, прокричала я, даже вздрогнув слегка от силы собственного голоса.

– Что ты хочешь? – ответил голос, прервав пение.

– У меня тут девушка. У нее сегодня день рождения. Ей очень плохо, и она плачет. А можете спеть ей «С днем рождения, тебя»? Пожалуйста.

– Ха! Нет проблем, – весело откликнулся голос. – Хеппи бездей ту ю…

И внезапно сперва из одной камеры, потом из другой, потом из третьей стали раздаваться новые и новые голоса – низкие и сиплые, звонкие и глухие, часто больные и хриплые, не в тон и не в такт, они смело подпевали главную поздравительную мелодию Америки.

– Как зовут-то твою подругу? – на секунду остановился голос.

– Ингрид!

– Хеппи бездей, диа Ингрид! Хеппи бездей ту ююююю…

Я взглянула на мою соседку: она смеялась и плакала, еще секунда, и она бросилась мне на шею и на ломаном английском, сдобренным каким-то неизвестным мне языком, видимо, родным испанским, все повторяла «Грациас, грациас»… И мы обе заплакали под аплодисменты невидимых рук, раздававшиеся из соседних камер.

– А ну, заткнулись! – влетел, будто черный коршун, в коридор надзиратель. И веселье оборвалось. Снова остались только крики, стоны и шум промышленного вентилятора.

Ночь тянулась бесконечно. Очень хотелось есть и пить, но в кране воды не было. Это объяснялось тем, что буйные могут водой из крана затопить камеру, потому, мол, просите воды. Первое правило тюрьмы, которое я освоила на своем, как позже оказалось, длинном пути, было ничего не выбрасывать. В хозяйстве пригодится. Так, мне хватило ума сохранить пластиковый стаканчик, в котором мне выдали сок. Не завидую тем, кто его смял и выбросил в унитаз. Этот стаканчик был единственной возможностью получить тот самый сок. Не вода, конечно, но хоть что-то. Для этого, услышав крик надзирателя, что сейчас будут давать сок, нужно было высунуть свой стаканчик в окошко для еды и терпеливо ждать, пока надзиратель пройдет мимо тебя, и поймать струйку сока себе в стакан. Но часто сок просто проливался из канистры на пол. Пару раз мне это удавалось, получался не полный стаканчик, правда, но сколько успевала урвать за пару секунд у проходящего смотрителя нашего человеческого зоопарка. С едой дело обстояло тяжелей. Ближе к полуночи многие заключенные стали грохотать по железным стенам и койкам, крича от голода и требуя еды. И без того шумный коридор стал просто невыносим от грохота железа. Пару раз приходил и рявкал на нас надзиратель. Наконец, когда крики, видимо, осточертели им окончательно, нас решили покормить.