Мария Бутина - Тюремный дневник

– Сейчас буду давать бутерброды, – раздался крик надзирателя в начале коридора. Все притихли, и из камер потянулись длинные худые, по большей части черные, руки с грязными ногтями. Я последовала их примеру. Опустившись на корточки перед окошком, я тоже протянула белые, пока еще аккуратные и ухоженные руки ладонями кверху в дырку в железной дверной решетке. Грузный черный надзиратель шел, обняв одной рукой грязную картонную коробку с сэндвичами, а другой доставал уже знакомые завернутые в пластик бутерброды и грубо рассовывал по протянутым рукам. Я набралась храбрости и громко попросила:

– Дайте два, пожалуйста.

– А ты что – особенная? – заржал в ответ надзиратель, на секунду затормозив у моей камеры.

– Нет, сэр. Но у меня есть соседка. И она спит, – попыталась аргументировать я.

– Окей. На. Только смотри мне! – угрожающе рявкнул он. Было обидно до слез, что меня подозревают в намерении украсть еду у бедной девочки, которая, наконец, устав от слез, тихо спала на верхней полке.

Так прошла бесконечная ночь. Я, ни на секунду не сомкнув глаз, лежала в углу темной нижней полки и, подавляя слезы, пыталась отгонять от себя тараканьи орды и заодно грустные мысли о пугающей неизвестности.

Мои туалетно-бумажные часы «показали» где-то около шести утра. В коридоре послышалось непривычное скрипение открывающихся дверей камер.

– Фамилия? На выход по одному! – наконец открыли и мою камеру. Я моментально оживилась: «Пусть куда угодно, только не здесь», – думала я.

– Так, Бутина. Нет, ты остаешься. Тебя нет в списках. Соседка – на выход, – рявкнул надзиратель, и стоило моей Ингрид ступить за порог, с силой захлопнул дверь. Я осталась одна.

Одна за другой пустели клетки. Людей уводили в неизвестном направлении. А я оставалась. «Боже, еще день не выдержу», – в ужасе думала я.

Спустя час пришли и за мной, последней из могикан железного ада. Коридор, железная лестница наверх. И вот передо мной целый ряд стоящих вдоль стен заключенных. Теперь я увидела тех, кого всю ночь только слышала. Большинство – чернокожие или латинос, в оборванной грязной одежде с копнами взъерошенных кудрявых волос, едва стоявшие на ногах с замутненными пустыми глазами, устремленными в им одним ведомую бесконечность. В центре всего этого отряда потерянных душ стояла внушительного вида надзирательница, ее ремень, туго затянутый на черной униформе, скрывался под нависшими складками жира, а третий подбородок колыхался, когда она начинала говорить. Впрочем, говорила она немного. В руках мучительницы красовалась охапка пластиковых хомутов, которыми в быту скрепляют пачки проводов, беспокоящих своим беспорядком дотошных домохозяек.

Я сразу почуяла неладное. Проводов вокруг не было, равно как и тетка не была похожа на домохозяйку. «Не к добру это, ох, не к добру», – думала я, пытаясь представить мало-мальски мирную версию возможного применения пластиковых хомутов к людям. Ответ не заставил себя ждать: хомутами скрепили наши руки, намертво пригвоздив меня к одной бомжихе справа и еще к одной – слева. В запястье до боли впилась пластмасса, а тыльной стороной ладони я почувствовала шершавую теплую руку прикованной ко мне пожилой женщины. Она чуть не падала, поэтому ее периодически приводила в чувство криком толстая надзирательница. Длинной вереницей скованных тел нам приказали двигаться по коридору в сторону широко распахнутых дверей микроавтобуса.

Поднявшись по приставленному к автобусу пологому деревянному настилу, мы разместились, как могли, в салоне, словно в консервной банке. Машина была разделена на два отсека по две лавки в каждом. На лавке помещалось четыре человека. Дверь с грохотом захлопнули, и мы погрузились в беспросветную тьму и страшный запах немытых тел. Окна были замурованы, поэтому, куда мы ехали, сказать было невозможно. Путешествие продолжалось всего несколько минут, но врезалось в память на всю жизнь. Соседку слева от меня тошнило… Я закрыла глаза, держать их открытыми в полной темноте все равно не было смысла.

Машина медленно спускалась куда-то вниз, из-за чего клонились в сторону и еще больше уплотнялись разгоряченные несвежие тела, и наконец остановилась. Железные створки открылись, и мы гуськом спустились по помосту. Высокие статные маршалы – так в Америке называются сотрудники старейшего спецподразделения Минюста США, отвечающие, среди прочего, за обеспечение деятельности федеральных судов, контроль за исполнением их приговоров и решений, розыск, арест и надзор за содержанием федеральных преступников, – окружили нашу едва шевелящуюся дурно пахнущую банду обессиленных женщин и приказали выстроиться вдоль бетонной стены подземного гаража. Огромными ножницами, напоминающими садовый секатор, нам разрезали пластиковые хомуты, и каждая осталась снова сама за себя.

На полу лежала целая гора приготовленных для нас кандалов и наручников. Каждую из нас по очереди заковали в железные браслеты. Руки перед собой – клац, развернуться, поднять правую ногу – один железный браслет на щиколотке – клац, левую – клац, развернуться – еще одна цепь на пояс, и браслеты на руках оказались скреплены железной цепью, будто длинной пуповиной, с кандалами на ногах. Холодные браслеты и свисавшая с них тяжелая цепь неприятно давили, а ножные кандалы больно врезались в голые щиколотки, делая каждый шаг незабываемой пыткой. Сцепленные железной перемычкой между собой ноги можно было передвигать только мелкими шажками, по-пингвиньи. Когда все были переодеты из пластика в железо, маршалы повели отряд в здание, где нас ждало распределение по новым камерам, человек по пять-шесть в каждой. На этот раз все было намного цивильней – белые стены, яркий свет, относительно чистый железный унитаз в углу, отделенный сбоку только невысокой бетонной перегородкой, а напротив него – железная скамья вдоль сплошной стены. Когда кому-либо из женщин требовалось справить нужду, мы все, сидевшие напротив унитаза невольные зрители этого отвратительного шоу, вежливо закрывали глаза или старались смотреть куда-то в сторону, будто не замечая унизительного для подруги по несчастью процесса.

– Хватит. Я больше так не могу, – одна из женщин встала с железной лавки и села прямо на пол, спиной к толчку, революционно вызывающе отказавшись смотреть на туалетное действо. Справа ее голова была начисто выбрита, а остатки засаленных волос грязно-розового цвета свисали на левое плечо. По сравнению со мной она была одета достаточно тепло – в шерстяную черную кофту и спортивные штаны. Шея женщины была покрыта иссиня-черными татуировками, а в носу блестело кольцо. Ее, худую, как жердь, страшно знобило, и казалось, что, периодически закрывая глаза, она теряла сознание. Женщина была единственной белой американкой в камере, а потому, когда она в очередной раз пришла в себя и открыла глаза, я решилась завязать разговор именно с ней. Предрассудков в отношении черных у меня не было, но говорить с ними я побаивалась из-за высокой вероятности непонимания их языка: английский у чернокожих американцев, как правило, имеет очень специфический, ярко выраженный акцент плюс огромное количество сленговых выражений, мне совершенно неведомых. Итак, выбрав собеседницу, я решила начать с чего-то общего: