Мария Бутина - Тюремный дневник

В этом сезоне "Love After Lockup" пять пар, которые впервые встречаются на свободе после нескольких лет свиданий под присмотром надзирателей тюрьмы, – так начиналось любимое телешоу всех заключенных Америки. Как рассказали мне женщины, в этот час у телевизоров замирала и сильная половина тюремного мира.

С первых же минут шоу главные герои ругались нецензурной бранью в нескончаемом множестве интимных сцен. Дальше – слезы, любовь, измены, предательство и конфликты. Каждая из наших зрительниц выбрала себе пару, за которую она болела, чтобы посттюремная любовь прошла все испытания до конца. Я тоже выбрала любимую пару, совершенно не показав виду, что реалити-шоу меня как-то смущает, хотя, конечно же, это было именно так. Но давать слабину я не собиралась и каждую пятницу занимала почетное кресло по центру, чтобы смотреть в коллективе «Любовь после тюряги». Сколько мне оставалось пятниц до того, как меня этапируют в колонию, я не знала. В Америке это, впрочем, не важно, таких правил, как, например, в России, где пребывание в изоляторе, в тяжелых условиях замкнутого пространства, засчитывается как 1,5 дня за каждый день срока, там нет. Меня могли забрать на следующий день после оглашения приговора, могли – через неделю или пару месяцев, а могли и вовсе оставить в Александрийской тюрьме. Этого ни я, ни мои адвокаты не знали, такая информация держится в строжайшем секрете, чтобы никто не смог вмешаться и перехватить преступника на этапе перевода между учреждениями.

Надзиратели с изумлением наблюдали картину «семейного» просмотра телешоу и моего присутствия на этих сеансах. Кто бы что ни говорил, а тогда мы и вправду были семьей. Как они учились говорить на моем языке и праздновали со мной мою Пасху, так и я никогда не считала зазорным понять и познать их культуру, в которой были ничем не отличающиеся от моих эмоциональные переживания, пусть и в немного гипертрофированной форме.

Для кого-то окружающие меня заключенные были монстрами, грубыми, жестокими, невоспитанными и неопрятными, а для меня эти же самые женщины были самыми красивыми и светлыми людьми на земле. Все дело в нашем восприятии действительности – я просто сделала выбор видеть в них хорошее. Ведь счастье есть даже в самые темные времена, если не забывать обращаться к свету.

Прошел месяц с момента вынесения мне приговора. Показ «Любви после тюряги» закончился. Моя пара проиграла, поругалась и разошлась, а я так и оставалась в Александрийской тюрьме.

Желая стать ближе к моей не говорящей со мной на одном языке подруге, я взялась за испанский. Учебников у меня, конечно, не было, зато был маленький потрепанный англо-испанский словарик из тюремной библиотеки. Его-то, как когда-то научила меня Хелен, я и приспособила для изучения нового иностранного языка. Так у меня появились листы с двумя колонками необходимых для общения с Лилианой испанских слов и фраз, большая часть из которых, конечно, касалась еды и тюремного быта. Не забыла я и о некотором количестве прилагательных, описывающих женскую красоту, которую Лилиана очень ценила. Вечерами я подсаживалась к ней, произносила слово, а она, весело смеясь надо моим неумелым говором, подсказывала правильное произношение на испанском. Вот, например, несколько самых популярных фраз, которыми мы с Лилианой объяснялись в Александрийской тюрьме:

Делисиосо авена – вкусная овсянка

Буэно чика – хорошая девушка

Ми амиго – мой друг

Мас ведурас, пор фавор, – больше овощей, пожалуйста

И, конечно, то, с чего все началось: «Мас калиенте – очень горячо».

Лилиана стала моим самым близким тюремным другом, и при этом совершенно «безопасным другом», потому что, помня болезненный опыт моего общения с Хелен, который стоил мне месяца одиночки, разговаривать с людьми я откровенно боялась. От не говорящей на одном со мной языке подруги не могло быть опасности, что она что-то подслушает или выведает, но, впрочем, слова нам с Лилианой были и не нужны. Она полюбила меня как дочь и заботилась обо мне насколько могла, а я любила ее как маму, по которой так сильно тосковала.

Через месяц после суда настал день прощания с Александрийской тюрьмой. Ранним утром мою дверь щелчком открыли с центрального пульта. В этом не было ничего необычного – Золушке полагалось подготовить общий зал к завтраку. Я уже, как всегда, была «при параде», готовой на скорость за пару минут навести порядок в отделении после пары девушек, которые были на сегрегации и свободное время получали только по ночам. За три месяца работы в отделении я приноровилась это делать за несколько минут к приходу надзирателя: протерла стол, фонтанчик, душ, убрала из микроволновки остатки разлившейся каши: «Эх, – тяжело вздохнула про себя я. – Когда же я приучу вас убирать за собой?!» Я надела поварскую шапочку-сеточку и достала из заначки за телевизором «Комсомолку» трехмесячной давности, которую принесли консулы – иногда я все-таки получала газеты, после тщательной проверки на наличие секретных кодов. Я углубилась в чтение, одновременно прислушиваясь к звукам за дверью в отделение – вот-вот должны были подвести гремящую железную тележку с подносами для завтрака.

Вдруг послышался щелчок еще одной двери в отделении: «Странно, – подумала я. – Завтрак еще не подали, а до него выпускают только меня, чтобы подготовиться к приемке подносов для заключенных». Тут в отделение вошел надзиратель и громко крикнул:

– Заключенная Гонсалес! С вещами – на выход!

– Лилиана?! Куда? – подумала я. – Неужели все, домой?! Господи, спасибо тебе, наконец-то!

Лилиана не говорила на английском, а потому ни она сама, ни уже тем более мы не знали, какое наказание назначила судья по ее делу. Так что вариантов было два: ее или забирают домой, или этапируют в федеральную тюрьму на некий неизвестный срок. Но всем хотелось верить в лучшее.

Я пулей метнулась к камере Лилианы. Она уже снимала простыню с матраса и быстро скидывала тюремные вещи в пластиковую корзину. Услышав, как я, стоя на пороге камеры, произнесла ее имя, она обернулась, уставилась на меня глазами полными слез и что-то затараторила на родном испанском. За месяцы нашей дружбы я научилась понимать ее, как будто мы, совершенно не говорящие на языках друг друга, изобрели свой отдельный язык, собранный из жестов, взглядов, звуков, понятных только нам двоим.

– Ты, – показала я пальцем на нее и помахала рукой. – Гуд-бай, адьос, пока-пока.

Лилиана бросилась мне на шею, нарушив все правила тюрьмы о категорическом запрете заключенным касаться друг друга, и расплакалась: