Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

В каком-то смысле его путешествия были путешествиями в себя. Перемена обстановки, даже самая резкая, мало что значила для него. То, что можно увидеть и потрогать, не оказывало на него большого влияния, главным образом его возбуждали идеи и разговоры, и таким образом спутник был для него важнее самой поездки.

Леонард Монтефиоре унаследовал от отца и добрый характер, и потребность в добрых делах, и часть его мощного интеллекта. Он изучал историю в Баллиол-колледже, но не получил никакой профессиональной подготовки. Он тратил время на заседания сменявших друг друга советов, то в Институте Фробеля, то в Совете попечителей, то в каком-нибудь клубе для юношества, то в Западнолондонской синагоге, то в Ассоциации английских евреев. Им не было числа, и все они беспощадно требовали времени. Леонард везде бывал, всем давал деньги и советы. Он помог прочно поставить на ноги Библиотеку Винера, которая теперь входит в Институт современной истории. Он самым активным образом участвовал в работе срочно созданного Центральном британском фонде помощи жертвам нацизма. Он помог переправить из Германии множество детей и буквально десятками брал их под свою личную опеку. Если он соглашался на какой-то пост, то не ради того, чтобы просто украсить своим именем шапку бланка или пожертвовать пару гиней; нет, он до такой степени вникал в организацию каждодневных дел, что чуть ли не становился навязчивым.

Ему был чужд религиозный радикализм отца. Он был скорее активным прихожанином Реформированной синагоги, нежели Либеральной, чем-то вроде несостоявшегося священнослужителя и любил, когда выдавался случай, проводить службы в Западнолондонской синагоге.

Как и его отец, он был ведущим членом Еврейского колонизационного общества, как и он, противником сионизма, но, в отличие от него, все же посетил государство сионистов и увидел его достижения собственными глазами. Увиденное заставило его признать, что «действительность доказала ложность многих страхов и, подозреваю, некоторых надежд как сионистов, так и их оппонентов. Любой еврей, побывавший в государстве Израиль, невзирая ни на какие прошлые предубеждения, чувствует, как его охватывает восхищение при мысли о том, какой труд и самопожертвование вложены в создание нового государства». В других отношениях он был несколько отстранен от реалий жизни и признавал это. Он, по его собственным словам, был пережитком ушедшей эпохи, когда «малочисленная община довольствовалась тем, что ее институтами управляла группа людей, в большинстве своем состоявших в родстве друг с другом… Должен признаться, что каждый раз, как я еду в Воберн-Хаус [Уайтхолл английских евреев] и вхожу в двери Еврейского музея, я ловлю себя на мысли, не там ли мне самое место».

В 1924 году Леонард женился на Мюриэль Так, дочери сэра Адольфа Така, магната, разбогатевшего на поздравительных открытках. Когда он умер в 1961 году на семьдесят третьем году жизни, на похороны съехались почти все известные представители еврейской общины. В последний путь его провожали и служащие всех основных общественных институтов и десятки неизвестных людей, у каждого из которых были личные воспоминания о его доброте.

Его вдова, изящная женщина достойного вида, до сих пор хранит следы былой красоты и старается держаться в курсе всех его былых интересов. «Но их у него было так много, – говорит она. – Так много, это просто невозможно».

У них было двое детей. Младший, Дэвид, родился в 1929 году и до сих пор не женат. Он отучился в Кембридже, стал врачом и директором крупного медицинского учреждения в составе Всемирной организации здоровья в Восточной Африке. Старший, Алан, родился в 1926 году, взял первый приз на экзаменах, ныне является действительным членом Баллиол-колледжа и профессором философии в университете. Он агностик и женат не на еврейке – в семье этот факт вызвал некоторое недовольство. Его отец считал, что «брак с тем, кто не принадлежит к общине, приведет к поглощению и исчезновению», и этот взгляд разделяет и его мать. «Конечно, в том, что случилось, вряд ли виноват Алан, – объяснила она. – Мы жили за городом, дети почти не встречали евреев подходящего возраста. Как же могло случиться по-другому?» Глубокого раскола брак не вызвал. Мать, сын и невестка преданно любят друг друга.

Клоду Монтефиоре было уже за семьдесят, когда он стал дедушкой, и радость, которую он находил в компании внуков, утешала его в растущей старческой немощи. Он почти оглох и с трудом передвигался, но мог опуститься на четвереньки и баловаться с внуками, словно ребенок.

Он считал свое еврейское происхождение преимуществом и утверждал, что оно никогда не мешало ему поддерживать дружбу. В его родителях, деде и бабке, считал он, окружающие всегда видели английских помещиков, и никого иного. Для потомков все может быть иначе, мрачно рассуждал он, «благодаря стараниям сионистов».

С возрастом он путешествовал все реже, так как, помимо всего прочего, его волновали расходы. Он, как мы уже знаем, унаследовал значительное состояние от отца, матери и дяди, но считал, что капитал следует передать дальше нетронутым, и, насколько возможно, старался жить на проценты. Содержание двух домов требовало значительных расходов, но в остальном он мало тратил на себя. Он носил костюмы до тех пор, пока они не протирались до дыр. Не позволял себе никаких излюбленных занятий своего класса. С отвращением относился к охоте, стрельбе, рыбалке и, надо ли говорить, азартным играм. Он не пил и не одобрял выпивох. Даже при виде рекламы пива в меню отеля мог выйти из себя. Не был он и особенным гурманом. Иногда заезжал на какую-нибудь отдаленную ферму в большом лимузине с шофером и просил принести ему вареное яйцо или кружку молока с хлебом. Его беспокоило резкое увеличение налогов, и он опасался, что если они поднимутся еще больше, то он не сможет выполнить свои «обязательства», под которыми имел в виду благотворительность. «Я чувствовал, – как-то раз признался он, – что, как еврей, обязан делать чуть больше, чем абсолютно необходимое».

Как помещик в Колдисте, он щедро жертвовал в приходской фонд и как-то раз спросил у декана собора Святого Павла, не следует ли ему также вносить деньги в епархиальный фонд. «Нет, не следует, – сказал декан, – только не говорите епископу, что я так сказал».

Доктор Гор, епископ Оксфорда, сказал, что лучший христианин, которого он когда-либо знал, был иудеем. Он имел в виду Монтефиоре.

Почему-то христианские священники легче принимали его в свой круг, чем раввины. По взглядам он стоял гораздо ближе к первым, чем ко вторым. Его дом, особенно под конец жизни, превратился в своеобразный теологический клуб, и по временам его заполняли епископы, как Атенеум в день регаты. Теология предоставляла прекрасный способ уйти от действительности 1930-х годов и от забот об ухудшающемся здоровье. Для Монтефиоре Бог, Иисус, Троица, этот мир и иной были элементами приятной беседы, и священники в гетрах вокруг были не просто людьми, которые разделяли его интересы, но и близкими друзьями. Среди них его глаза загорались, а при мысли о злободневных событиях мрачнели.