Владислав Крапивин - Золотое колечко на границе тьмы

Мама пыталась держать свое чадо за руку. но оно то и дело отбегало туда, где трава погуще. Видимо, нравилось шагать сквозь щекочущие колоски. А потом Олешек… вдруг уселся в траву.

– Батюшки! Что с тобой? Ногу подвернул?

А он деловито снимал сандалии и носки.

– Ты что опять выдумал?

– Пойду босиком.

– Не смей! Это неприлично! Здесь же заграница!

– Здесь Африка, – веско разъяснил Олешек. – Как же это так? Целый час быть в Африке и не побегать по ней босиком?

Мама тихо стонала. Пассажиры, проходя мимо, посмеивались. В основном одобрительно. Посмеялись и мы с Барбудо. И пошли по Африке дальше – к стеклянным дверям аэропорта.

Здесь, у входа, наконец заметили мы и в самом деле кое-что африканское. В газоне стояло несколько пальм и кактусов. Пальмы были низкорослые, с пузатыми и словно шерстью поросшими стволами – похожие встречаются и у нас на Кавказском побережье. Но кактусов таких я до сих пор не видел. Тощие, чахловатые на первый взгляд, но большие – метра три в высоту. С внушительными колючками. А травка в газонах была обычная – вроде той, что щиплют козы на наших родных окраинах.

Я мельком порадовался за Олешека: на него кактусы, безусловно, произведут нужное впечатление. Впрочем, не только на него. Мадам, шагавшая за нами рядом с Аксакалом, сообщила спутнику, что это "фантастико".

Транзитных пассажиров с вежливой настойчивостью попросили находиться в баре и без надобности из него не отлучаться. Марокканские службы блюли пограничный режим.

Бар внутри оказался просторным и вполне стандартным. О том, что мы почти в Рабате, напоминали только большущие черно-белые фотографии с минаретами, бедуинами и верблюдами. Да еще синие плакаты с разноцветными самолетами и надписями: REAL AIR MAROC.

Каждому дали по бутылочке кока-колы (не знаю уж, за чей счет), и мы за пластиковыми столиками стали ждать, когда кончится час нашего пребывания в королевстве Марокко. необходимый для дозаправки "Ила".

Подошла Мадам. Непривычно любезным тоном спросила, не найдется ли у нас какого-либо значка, чтобы подарить бармену.

– Это ужасно приятный молодой человек, замечательно говорит по-испански.

Я дал ей круглый значок с носовой фигурой корвета «Витязь» (серия "Русский флот"). В качестве ответного презента Мадам получила от бармена ветку с недозрелым апельсином ("Фантастико!") и бутылочку "коки".

Мы с Барбудо подошли к стойке. Всяких соблазнительных бутылок была уйма. Я "положил глаз" на "Мартини", этикетку которого украшал великолепный парусник. Привезти бы такой сувенир домой! Хотя бы пустую бутылку (содержимое вряд ли уцелеет до возвращения). Но выданная на дорогу валюта хранилась у Мадам, которая эти несчастные несколько долларов нам не давала: говорила, что не может разменять ассигнацию – одну на всех.

Сейчас могла бы и разменять – у этого же "приятного молодого человека" (с внешностью, знакомой нам по фруктовым рядам наших российских рынков). Но, глянувши на Мадам, я понял, что без скандала тут не обойдется. Эта особа – словно завуч предпенсионного возраста – считала необходимым всё запрещать и всему учить. Глава нашей делегации, один известный писатель-танкист, задержался в Москве, и Мадам полагала теперь, что начальница – она. Не исключено, что у нее были на то особые полномочия (кто-то же должен был их иметь).

В общем, я и Барбудо решили с ней не связываться. Барбудо вынул наш родной советский рубль и помахал им под носом у бармена.

– Такую валюту принимают в здешнем трактире?

Бармен втянул воздух волосатыми ноздрями, взял желтую бумажку двумя пальцами, повертел, притворяясь, что видит такую впервые. Потом снисходительно сообщил:

– Уна кока.

То есть одна бутылочка кока-колы. Мне это (при тогдашних масштабах цен) показалось обдираловкой, но Барбудо сказал:

– Хрен с тобой, давай…

С этой бутылочкой мы снова сели за стол. За окнами было все то же переходящее в степь лётное поле и торчали в газоне кактусы. И ходили туда-сюда смуглые горбоносые мужики в блеклой серо-синей форме с тусклыми серебристыми пуговицами. Может, пилоты, а может, полицейские или таможенники. Форма была похожа на ту, что носили в сороковых годах наши железнодорожники. Их было много в моей родной Тюмени.

Когда один такой чин прошел рядом с нашим столиком, мне показалось даже, что и в рисунке на его пуговицах есть что-то знакомое. Но разглядеть не успел.

Подумав о Тюмени, я "растекся мыслью" и начал рассеянно вспоминать приятелей Борьку и Витьку Смирновых, у которых отец служил на железной дороге и носил китель с погонами. Мы жили тогда на краю зеленого лога, недалеко от вокзала. Улицы моего детства были тихие, с лопухами вдоль заборов и множеством одуванчиков. Детство мне, тридцатичетырехлетнему, показалось оставшимся в глубинах времени. А теперь, когда пишу эту повесть, с того «африканского» момента тоже прошло двадцать лет, но детские годы представляются совсем близкими, словно были вчера…

Я вспомнил (всегда находится связь), что у Борьки с Витькой была коллекция иностранных марок, среди которых встречались, по-моему, и марокканские. Альбом с марками стоял на шаткой этажерке, и вытаскивать его надо было осторожно. чтобы сверху не упал дребезжащий будильник. А рядом с альбомом стояла на полке потрепанная плоская книга "Доктор Айболит" – сказочная повесть Корнея Чуковского. Про то, как доктор плавал в Африку спасать больных обезьян.

Известное произведение. Наверное, и Олешек эту сказку читал. Потому-то для него Африка – страна львов, пустынь, реки Лимпопо с крокодилами и всяких тайн, на которые можно наткнуться под любой пальмой… Впрочем, читал он, скорее всего, не только "Айболита". Возможно, и с Жюлем Верном знаком, и с другими книжками про путешествия. Не дошкольник ведь уже…

Тут я поймал себя, что невольно ищу глазами Олешека и его маму. Как-то получилось, что среди пассажиров они стали для меня самыми интересными. Словно друзьями сделались. Только тайными друзьями, потому что сами не знали об этом.

В баре их не было. Видимо, несмотря на рекомендации аэропортовской службы, непоседливое дитя гуляло по окрестностям, а веснушчатая мама ходила следом и уговаривала. Конечно же, Олешек уговоры слушал в пол-уха и с неуёмным любопытством ощупывал голыми ступнями африканский континент. "Целый час быть в Африке и не побегать по ней босиком?" – вспомнил я. Улыбнулся про себя и позавидовал Олешеку. И с этой минуты память стала раскручиваться особенно быстро. Потянула ниточку в давний, послевоенный, сорок шестой год.

И я понял наконец, почему Олешкина мама кажется мне такой симпатичной и даже знакомой.

Летом сорок шестого года, когда я перешел во второй класс, мне наконец разрешили бегать босиком. Как всем нормальным пацанам из нашего квартала на улице Герцена.