Викентий Вересаев - Пушкин в жизни. Спутники Пушкина

Пушкина очень задело это стихотворение Филарета, но ответил он ему стихами «Стансы», где писал, что, слушая обличения Филарета, он лил потоки слез нежданных, что ранам его совести отраден был чистый елей благоуханных речей митрополита:

Вяземский по этому поводу писал А. И. Тургеневу: «Ты удивишься стихам Пушкина к Филарету: он был задран стихами его преосвященства, который пародировал или, лучше сказать, палинодировал (исправил) стихи Пушкина о жизни, которые нашел он у общей их приятельницы, Елизаветы Хитрово, пылающей к одному христианской, а к другому языческой любовью». Письмо это не рассеивает нашего удивления, как мог Пушкин обратиться с подобными стихами к весьма им мало уважаемому и не заслуживающему уважения Филарету. Объяснение своеобразного психологического процесса, приведшего Пушкина к написанию этих стихов, см. в моей книге статей о Пушкине «В двух планах».

Был офицером лейб-гвардии Литовского полка, стоявшего в Польше. За ум, образованность и редкое благородство пользовался огромным уважением среди офицерства. Держался с большим достоинством и независимостью по отношению к начальствующим лицам и к самому цесаревичу Константину Павловичу, командовавшему войсками в Польше. Открыто порицал господствовавшую тогда палочную систему воспитания солдат и всячески пытался их защищать. Был заподозрен в политической неблагонадежности, за ним был учрежден тайный полицейский надзор. В 1823 г., «за дерзкие суждения о высших себя в чине и даже о начальниках своих», был разжалован в солдаты. Все время, однако, он пользовался странным расположением со стороны великого князя Константина. Одного слова раскаяния, на которое вызывал его Константин, было бы довольно, чтобы Габбе получил помилование, но он отвечал, что никакой вины за собой не знает, поэтому и раскаиваться ему не в чем. Вскоре, однако, он получил прощение с возвращением чинов. Когда по этому случаю он представлялся цесаревичу, Константин сказал ему: «Я вас в детских годах ваших носил на своих руках, я привык вас называть Петрушей, вас на своих руках носила моя матушка-императрица, вы все это забыли и пошли против меня». Габбе ответил: «Я вполне чувствую потерю ваших милостей». Цесаревич в ответ кинулся обнимать и целовать его и радостно повторял: «Ну, если так, то все забыто, все забыто! Кто старое вспомянет, тому глаз вон!» В1826г. Габбе был по прошению уволен в отставку с запрещением въезда в Петербург, Москву и Варшаву. Он сделался главноуправляющим обширными имениями Л. А. Нарышкина. В конце двадцатых годов Габбе нелегально приезжал в Москву и у князя Вяземского познакомился с Пушкиным. Друг Габбе Веригин так рассказывает про это знакомство: «При входе Габбе к князю Вяземскому в гостиную, Пушкин, – как рассказывал мне Габбе, – увивался около супруги князя и других тут бывших дам. Князь, обменявшись со своим гостем приветами, обратился к Пушкину с приглашением на пару слов. Знакомство началось без представления одного другому, и это, кажется, показывало, что один, как либеральный поэт, а другой, как либеральная высокого ума личность, не должны были входить в расчет представлений, чем обыкновенно представляемый всегда становился ниже того, кому его представляют. Пушкин сел на лежанку камина, свеся одну ногу на угол лежанки, и, несколько согнувшись, принял участие в разговоре стоявших подле него князя и Габбе. Речь пошла о недавно вышедшей какой-то поэме Языкова; князь находил в тех местах красоты, которыми Пушкин не сильно восхищался. Разговор продолжался с час, и Габбе убедился, что знаменитый наш народный поэт более гениальный, нежели ученый поэт».

В 1833 г., находясь в Крыму, Габбе сошел с ума. Веригин ставит это в связь с вопросом, который ему задала бывшая придворная дама княгиня Голицына: «Да знаете ли вы, почему об вас так хотят знать, знаете ли вы, чей вы сын?» (по всему судя, можно думать, что он был сыном великого князя Константина). Габбе дано было разрешение уехать для лечения за границу, «с тем чтобы впредь не въезжать в Россию, о чем предписать всем полициям». Дальнейшая судьба его неизвестна. Габбе немножко писал. Поместил в «Московском телеграфе» несколько статей и стихотворений. Его книга «Биографическое похвальное слово г-же Сталь-Гольштейн» (1822 г.) вызвала очень одобрительную рецензию князя Вяземского.

Известный поэт карамзинской школы, автор сентиментальных песенок (популярнейший в свое время романс «Стонет сизый голубочек»), басен и бытовых сатир («Чужой толк», «Модная жена»). В 1810–1814 гг. – министр юстиции. Вышедши в отставку с чином действительного тайного советника, остальную жизнь почти безвыездно прожил в Москве. С 1805 г. ничего уже не писал. В заслугу ему ставится, что он придал стихотворному языку легкость и плавность, освободив его от тяжелых и устарелых форм, и явился таким же преобразователем русского стихотворного языка, как Карамзин – прозаической речи. В молодости Пушкин относился к его литературной деятельности с почтением, но очень уже скоро освободился от такого отношения и в 1824 г. писал Вяземскому по поводу его статьи о Дмитриеве: «Что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова, все его сатиры – одного из твоих посланий, а все прочее – первого стихотворения Жуковского». В бытность поэта Языкова в Тригорском Пушкин потешался над пустопорожней моралью Дмитриевских басен, сочиняя вместе с Языковым пародии на них в таком роде:

С самим Дмитриевым Пушкин всю жизнь поддерживал хорошие отношения и, бывая в Москве, посещал его. Дмитриев, в общем, с большим одобрением относился к поэзии Пушкина с самых ранних его поэтических начинаний, о чем сам Пушкин вспоминает в «Евгении Онегине: «И Дмитриев не был наш хулитель» (повторение выражения самого Дмитриева в его «Послании английского стихотворца Попа к д-ру Арбутноту»: «Свифт не был мой хулитель»). Однако к «Руслану и Людмиле», как сообщает сам Пушкин, Дмитриев отнесся с резким порицанием, не видел в поэме ни мысли, ни чувства, а только чувственность и характеризовал ее так: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть». Как человека современники характеризуют Дмитриева так: «Доживая свой век в Москве, И. И. Дмитриев, по наружности своей, сохранял приличную важность. Высокий ростом, осанистый, величавый в походке, в тоне голоса и во всех приемах, он напоминал собою бывшего министра. Всегда в светло-коричневом или светло-синем фраке со светлыми металлическими пуговицами, в рыжем парике огромных размеров, с завитыми буклями в три яруса, в коротеньких панталонах в обтяжку, в черных шелковых чулках и башмаках с золотыми пряжками. Говорил он басом, очень плавно и протяжно, подчеркивая слова, на которые ему хотелось обратить внимание слушателей. Впечатление от него еще усиливалось славой известного в свое время писателя. Но он был заманчив только издалека. Кто узнавал его близко, тот много разочаровывался. Он был скуп и одевал людей своих дурно, кормил еще хуже. Поступал с ними, как степной помещик; при самом малейшем проступке или потому только, что сам вспылил, тотчас прибегал к расправе. Со знакомыми обращался двулично. За глаза не щадил никого, а в глаза казался каждому чуть не другом. Раз, посреди гостей своих, он описывал Погодина самыми черными красками, называл его и подлецом, и пронырой, и говорил, что удивляется людям, которые принимают к себе такого человека. Вдруг, как нарочно, приезжает Погодин. Все в смущении и ожидали истории… Ничего не бывало. Дмитриев вскочил с места, протянул дружески руку к вошедшему гостю, упрекая его, что давно не навещал старого знакомого… Этим Дмитриев много терял в общем мнении: люди почтенные, имеющие право на уважение, отставали от него; мелкие стихоплеты, писатели, ничтожные по уму и образованию, всякий сброд наполняли его гостиную. Зато он и тешился над ними, как хотел».