Викентий Вересаев - Пушкин в жизни. Спутники Пушкина

– За спасение жизни офицера полагается Георгиевский крест, – сказал он, взял со стола крест и приколол его к груди Дуровой.

Она была произведена в корнеты, определена в Мариупольский гусарский полк и получила две тысячи рублей на обмундирование. Новый полк Дуровой стоял в Луцке. Офицеры полка оказались хорошими товарищами, людьми образованными и деликатными. Дурова втянулась в полковую жизнь, обучалась воинским приемам и команде, посещала с товарищами богатые дома, танцевала на балах. Лицом она была ряба, с неправильными чертами, но бела и румяна, с черными бровями, тонкая и стройная. Случалось, иные девушки и женщины засматривались на молодого гусара, Дуровой приходилось отклонять их ухаживания. Она съездила в отпуск к отцу в Сарапул (мать ее уже умерла), всех дивила там шитым золотом гусарским мундиром, но в тихой семейной обстановке вскоре почувствовала скуку и тоску по кругу товарищей-офицеров и воротилась в полк. В нее влюбилась дочь командира полка. Дурова, под предлогом дороговизны жизни в гусарском полку, перевелась в Литовский уланский полк, стоявший в Домбровице. Это было в 1811 г. Пошла та же веселая офицерская жизнь с балами и разными развлечениями.

В марте 1811 г. вдруг в полк пришел приказ: выступить в двадцать четыре часа. Готовилась война с Наполеоном. В июне французская армия вторглась в Россию. Русская армия медленно отступала. Полк, в котором служила Дурова, находился в арьергарде. Пикеты, ночные разъезды в холоде, под дождем, переходы в течение нескольких дней и ночей без сна и пищи. Дурова в отчаянии писала: «Я не знаю, что мне делать; смертельно боюсь изнемочь; впоследствии это припишут не чрезмерности стольких трудов, но слабости моего пола». И тем не менее именно теперь она жила полно и ярко. «Какая жизнь! – писала она. – Какая полная, радостная, деятельная жизнь! Как сравнить ее с тою, какую вела я в Домбровице. Теперь каждый день, каждый час я живу и чувствую, что живу. О, в тысячу, в тысячу раз превосходнее теперешний образ жизни». Армия продолжала отступать. Дуровой не раз приходилось участвовать в арьергардных стычках с французской кавалерией. С ней в это время встречался знаменитый Денис Давыдов. «Полк, в котором она служила, – рассказывает он, – был всегда в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединенна была и избегала общества столько, сколько можно было избегать его на биваках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе. Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: «Это Александров, который, говорят, женщина». Я бросился на крыльцо, – но он уже скакал далеко». Однажды, когда Дурова с отрядом уланов отправлялась на фуражировку, эскадронный командир попросил ее раздобыть для него гуся. В покинутой деревне им попался гусь. Дурова саблей срубила ему голову. Курьезно, что это была первая кровь, которую пролила она за всю свою боевую деятельность. «Воспоминание об этой крови тяготит мою совесть», – с содроганием записывает Дурова.

В двадцатых числах августа русская армия остановилась. Готовился генеральный бой под Бородином. У Дуровой не было теплой шинели, всю ночь перед боем она без сна мерзла в легком шалаше под холодным ветром. Во время битвы полк Дуровой несколько раз ходил в атаку; перчаток у нее тоже не было, и она еле держала саблю окоченевшими пальцами. Ядром ее контузило в ногу. Нога распухла и ломила нестерпимо. Дурова думала, что получить контузию не значит быть раненой, и, не видя крови, осталась в строю. Но уже не было сил держаться в седле от боли в ноге, от холода и изнеможения. Полежав в лазарете несколько дней в тепле и сытости, Дурова вернулась в полк. Армия продолжала отступать. В Москву вступили французы. Эскадрон Дуровой стоял в нескольких верстах за Москвой, и на ее глазах Москва запылала. Дуровой удалось добраться до Кутузова, она попросилась к нему в ординарцы, сказала, что в прусскую кампанию все командиры хвалили ее за храбрость. Кутузов удивился:

– Разве вы тогда служили? Сколько вам лет? Я полагал, что вам не больше шестнадцати лет.

Дурова ответила, что ей двадцать третий год и что в прусскую кампанию она служила в конно-польском полку. Кутузов быстро спросил:

– Как ваша фамилия?

– Александров.

Он встал и обнял ее.

– Как я рад, что имею наконец удовольствие знать вас лично. Я давно уже слышал об вас.

И оставил ее при себе ординарцем. Она носилась с поручениями от одного полка к другому, иногда от одного крыла армии к другому. Незалеченная нога разбаливалась все больше, мучила лихорадка, Дурова дошла до полного изнеможения. Кутузов обратил внимание на ее бледность и худобу, узнал о контуженной ноге и отправил на излечение домой к отцу.

Дома Дурова пробыла до мая 1813 г. и выехала на фронт, когда наши войска были уже в Пруссии. Участвовала еще в нескольких сражениях. Она замечала, что носится какой-то глухой, невнятный слух о ее пребывании в армии. Многие рассказывали ей ее историю со всевозможными искажениями: один описывал ее красавицей, другой уродом, третий старухой, четвертый давал ей гигантский рост и зверскую наружность. Сообщали, что служила она в военной службе только для того, чтобы не разлучаться со своим любовником-офицером. Товарищи по полку удивлялись, что у нее нет усов, считали ее не старше восемнадцати лет, спрашивали: «Когда, брат, у тебя вырастут усы?» Но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах показывали Дуровой, что они подозревают ее пол.

Война кончилась. Старик-отец звал Дурову домой, писал, что он стар, что ему нужен покой, что он не в силах вести хозяйство. Дурова записывает: «Нечего делать. Надобно сказать всему прости. Все затихнет, как не бывало. Минувшее счастие, слава, опасность, шум, блеск, жизнь, кипящая деятельностью, – прощайте!» В 1816 г. она вышла в отставку с чином штаб-ротмистра и с небольшим пенсионом и поселилась с отцом в Сарапуле. Курьезно было ее юридическое положение. Все знали, что Дурова женщина, а в послужном списке она официально именовалась штаб-ротмистром Александром Александровым. После смерти отца городничим сарапульским стал сын его, брат Дуровой, Василий Андреевич, – с ним в 1829 г. познакомился Пушкин на кавказских водах. В начале тридцатых годов В. А. Дуров был назначен городничим в Елабугу. Туда же с ним переехала и Дурова. Но жила она всегда на отдельной от него квартире. На досуге Дурова стала писать свои воспоминания. В них она многого недоговаривала. Свои годы убавила на семь лет, ничего не сообщала о замужестве и романе с казацким есаулом. Выходило, что на военную службу она поступила юной шестнадцатилетней девушкой, тогда как в действительности она была тогда двадцатитрехлетней женщиной. Летом 1835 г. В. А. Дуров написал Пушкину письмо, где сообщал о записках сестры. Пушкин очень заинтересовался записками и ответил Дурову: «Если автор записок согласится поручить их мне, то с охотою берусь хлопотать об их издании. Если думает он их продать в рукописи, то пусть назначит сам им цену. Если книгопродавцы не согласятся, то, вероятно, я их куплю. За успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное, общее впечатление. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему». Весной 1836 г. Пушкин получил «Записки» и писал Дурову: «Прелесть! Живо, оригинально, слог прекрасный. Успех несомнителен. Братец ваш (!) пишет, что лето будет в Петербурге. Ожидаю его с нетерпением. Прошу за меня поцеловать ручку храброго Александрова». В мае 1836 г. Дурова приехала в Петербург, остановилась в дешевеньком номере гостиницы Демута на четвертом этаже и записочкой известила Пушкина о своем приезде. Он поспешил явиться. Осыпал похвалами ее записки, восхитил Дурову своей любезностью и приветливостью. Каждый раз он приходил в приметное замешательство, когда Дурова, рассказывая о себе, говорила: «был», «пришел», «увидел». Прощаясь, Пушкин поблагодарил Дурову за честь, которую она ему делает, избирая его издателем ее записок, и поцеловал ей руку. Она поспешно выхватила ее, покраснела и сказала: