Зинаида Главан - Слово о сыновьях

— Ну и сын у вас!.. — и, дико вытаращив глаза, скрипнул зубами.

Едва закрылась за ними дверь, как ко мне прибежала встревоженная мать Толи Попова. Оказывается, и у них шарили полицейские. Почувствовав что-то недоброе, мы взяли корзины с продуктами и поспешили в полицию. По дороге я забежала к Катиной тете и по строгим горестным лицам поняла, что случилось непоправимое. Не сдержав рыданий, всхлипывая, Катя бросилась ко мне, и, прижимаясь мокрой щекой, с трудом выдохнула страшные слова:

— Бори уже нет…

В глазах у меня потемнело. Привалившись плечом к стене, я едва удержалась на ногах. «Нет? Моего сына?.. Моего Бори?.. Что они с ним сделали?» И вдруг страстное желание увидеть его хоть мертвого захлестнуло меня. Я оттолкнулась от стены и, не помня себя, помчалась в полицию.

Там у закрытых ворот толпились женщины. Передач не принимали. На стене белела какая-то бумажка. К ней подходили матери, что-то выискивали и с плачем отходили. Словно в тумане, подошла и я. «Список отправленных в Ворошиловград», — прочитала я расплывающиеся буквы. Дальше шли фамилии.

«Борис Главан…»

— Сыночек мой!.. — только и сказала я и, чтобы не упасть, придержалась за стену.

Не помню, как шла домой, не помню, как вошла в комнату, ничего не помню… Когда я открыла дверь и муж увидел у меня в руках нетронутую корзинку с продуктами, он все понял.

Потрясенная горем, я двигалась, как во сне. Я ничего не видела, я ни о чем не думала… «Боря! Боря! Сыночек! Что они с тобой сделали?» — только и было у меня в голове. Вдруг мы услышали плач в соседнем доме. И тогда я припомнила, что в роковом списке, вывешенном на здании полиции, рядом с именем Бориса стояли имена его боевых друзей — Толи Попова и Жени Шепелева.

Меня невольно потянуло к Поповым. Муж, не отпускавший никуда меня одну, пошел со мной. Но не успели мы войти в дом Поповых, как раздался стук и в комнату ввалились два полицейских.

— Что за сборище? Разойдись! — закричал один из них. — Ваши документы, — обратился он к мужу. — А ты — вон отсюда! — прикрикнул он на меня и вытолкнул за дверь.

Из нашего дома прибежала за мной племянница.

— Тетя Зина, опять полицейские за вещами пришли, — встревоженно сказала она.

— Что вам еще нужно? — в отчаянии спросила я орудовавших в комнате полицейских.

— Это не нам… Это вашему сыну нужно, — осклабившись, ответил один из них. — Его в Германию отправляют… И вот ждут одежонку в Ворошиловграде.

— Почему же нам об этом не сказали?

— Начальству виднее, — усмехнулся он.

Вскоре мы узнали, что вся эта история с отправкой наших детей в Германию была ложью, придуманной для того, чтобы замести следы преступлений и оправдать грабежи, которые совершали полицейские.

Поздно вечером шестнадцатого января к нам постучала Катина тетя.

— Вы знаете, — начала она сквозь слезы, — мой постоялец нахлестался, как зюзя. Вылез из-за стола и спрашивает меня: «Чего нос повесила? Эх, ты… Хочешь, новость скажу?.. Только смотри, не проболтайся, а то худо будет…» Усмехнулся и прищелкнул пальцем: «Ну, так вот… вашего Бориса и всех этих молокососов, как их… молодогвардейцев вчера на тот свет отправили… Живыми в шахту сбросили…»

— Сыночек! — жгучая боль пронзила мне сердце.

Казалось, оно не выдержит, остановится. Большое материнское горе, горе матери, у которой палачи отняли сына, поглотило меня, завладело моими мыслями и чувствами. Я потеряла всякий интерес к жизни. Все стало безразличным, ненужным. Только одно желание цепко жило во мне — увидеть сына. Мертвого, изуродованного, только бы увидеть… Больше мне ничего не было нужно. Но пробраться и шахте № 5, куда сбросили казненных молодогвардейцев, нам всем не удавалось.

Позднее мы узнали от одного парня, который тоже был посажен в то время в тюрьму, о последнем дне молодогвардейцев. Пятнадцатого января вечером нашим истерзанным детям объявили, что их отправляют в Германию. Но когда во дворе тюрьмы появилась грузовая автомашина с пьяными полицейскими, молодогвардейцы поняли, что наступил их смертный час. Ульяна Громова азбукой Морзе передала во все камеры последний приказ штаба:

«Последний приказ… Скоро повезут нас на казнь. Нас повезут по улицам города… Держаться перед смертью будем так, как жили, — мужественно. По дороге запоем любимую песню Ильича: «Замучен тяжелой неволей».

В эти последние минуты своей жизни молодогвардейцы не забывали о героической смерти тридцати двух шахтеров, умиравших с пением «Интернационала».

В морозную январскую ночь шли по Краснодону немецкие машины с обреченными на казнь, но непокоренными молодогвардейцами. В прозрачном студеном воздухе величественно и страшно звучало:

Немцы не желали сдавать город без боя. С лихорадочной поспешностью они возводили укрепления, устанавливали пушки, пулеметные гнезда. Вокруг нашего дома стояли ящики со снарядами, и мы с опаской проходили мимо них.

В восемнадцати километрах от Краснодона, в Большом Суходоле, не умолкая гремела артиллерийская канонада. По улицам города днем и ночью шли немецкие, румынские, итальянские войска. На грузовиках, мотоциклах, подводах везли раненых солдат и офицеров. Закутанные в одеяла, женские шали, шерстяные кофточки, с обмороженными руками или ногами, уныло брели солдаты хваленой гитлеровской армии, похожие на грабителей с большой дороги. С озлоблением набрасывались они на безоружных мирных жителей, забирали скот, птицу, последние продукты.

Это не походило на организованное отступление на новые позиции, как хвастливо заявляло о том немецкое радио, это было позорное бегство.

У нас каждый день, а то и несколько раз в день менялись постояльцы. Немного отдохнув, угрюмые, злые немцы садились в машины и спешили «на помощь» отступающим.

Наступление войск Красной Армии было столь стремительным, сила их удара столь велика, что немцы окончательно смешались.

Рано утром четырнадцатого февраля, оглушительно тарахтя, к нашему дому подкатил мотоцикл. С него соскочил немец, вбежал в комнату, где спали гитлеровцы, и что-то крикнул. Послышалась возня, ругань. Немцы поспешно одевались, хватали оружие и выбегали на улицу, не забыв закутаться в платок или одеяло.

Когда все стихло, я вышла во двор. Весь город проснулся. Повсюду слышались крики и ругань немцев, стук машин, ржание лошадей.

Из соседнего дома зашла к нам Таисия Прокофьевна.

— Отступают, паразиты! — гневно сказал она, в глазах ее блестели слезы. — Деточки наши бедные не дождались этого счастливого часа. А ведь так немножечко осталось…