Лара Прескотт - Секреты, которые мы храним. Три женщины, изменившие судьбу «Доктора Живаго»

Однажды, когда мы вернулись с работы, я слишком устала, чтобы пойти помыться, и сразу же отправилась на свою койку, даже не сняв грязную одежду. Как только я закрыла глаза, раздался громкий голос Буйной: «Номер 3478!» Ее голос был похож на карканье вороны, и обращалась она ко мне, как надзиратели, – по номеру.

Я не двигалась. Но Буйная еще раз выкрикнула мой номер, и лежавшая подо мной Анна потыкала в мой матрас. «Ответь ей, а то проблем не оберешься», – прошептала она.

Я приподнялась.

– Да?

– Я-то думала, что москвичи любят чистоту. А от тебя несет, как от параши.

Обитательницы барака № 11 рассмеялись, и я почувствовала, что краснею. От меня действительно воняло, но в бараке были женщины, от которых пахло еще хуже.

– Я родилась в землянке, – продолжала Буйная, – но даже меня научили тому, что раз в неделю надо подмываться.

Теперь понятно, почему с тобой хотят иметь дело только предатели и поэты. Ведь ты здесь из-за поэта сидишь?

Смех в бараке становился громче, и я слезла с нар. Ноги тряслись так сильно, что, как мне показалось, от этого начал вибрировать пол. Я чувствовала, что все смотрят на меня и ждут моего ответа. Я ничего не сказала, а только повернулась лицом к стене, после чего Буйная и все остальные засмеялись еще громче. Она собрала свои грязные вещи, подошла из центра барака, где стояла, к моим нарам, и бросила свое грязное белье на мой матрас.

– Пока сама моешься, постираешь мои грязные вещи, – приказала она.

Анатолий, мне хотелось бы написать, что в этот момент я отвернулась от стены и бросила в лицо Буйной ее грязные вещи. Что я набросилась на нее с кулаками, и хотя она все-таки меня побила, но я заслужила ее уважение.

Но ничего подобного не произошло. Я взяла ее грязное белье, подошла к раковине и постирала его, намыливая своим собственным обмылком, после чего развесила ее вещи на веревке поближе к горящей печурке. После этого я разделась и вымылась холодной водой. Потом заснула. На следующий день повторилось то же самое.

Если бы во время наших встреч на Лубянке я сделала то, что вы, Анатолий, от меня хотели, я бы получила меньший срок? А если бы я сейчас дала вам ту информацию, которую вы хотели получить, это помогло бы мне? Если я признаюсь во всем, в чем меня обвиняли, отпустят ли меня на волю? Или мне все же лучше закончить все это и зарезаться острым концом кирки?

Можно было бы предположить, что зимой в лагере очень трудно, но, как оказалось, летом еще трудней. Летом нас отправляли на сельхозработы. Наши робы были сшиты из так называемой «чертовой кожи», которая не пропускала воздух и в которой мы сильно потели. На коже появлялись раны и экзема от пота, а также от постоянных укусов мух. Чтобы защитить лицо от солнца, мы делали из марли и ржавой проволоки повязки на лицо, похожие на те, которые носят пчеловоды. Женщины-крестьянки, которые провели в лагере по десять лет и кожа которых почернела и задубела, смеялись над нашими московскими приспособлениями и нашей нежной и белой кожей. Этим женщинам было тридцать или сорок лет, но выглядели они на все шестьдесят или семьдесят. Они знали, что со временем мы перестанем заниматься этой ерундой и позволим солнцу испепелить последние следы красоты, сохранившиеся на наших лицах.

Анатолий, мы работали в поле по двенадцать часов в сутки. Во время работы я читала про себя Борины стихи, подстраивая ритм каждой строчки стиха под размеренные удары киркой или движения рук, в которых была лопата.

После возвращения с работ нас тщательно обыскивали, чтобы мы не принесли в лагерь чего-нибудь запрещенного. В эти минуты, чтобы не концентрироваться на том, что делают с моим телом, я вспоминала слова любви, которые в свое время говорил мне Боря.

Я сочиняла свои собственные стихи, строчки которых появлялись в моей голове, словно написанные на листе бумаги. Я часто повторяла их про себя, чтобы не забыть. Но сейчас, когда у меня есть бумага и карандаш, я не могу их вспомнить. Может быть, некоторые стихи предназначены исключительно для личного пользования.

Однажды после того, как я постирала вещи Буйной и собиралась прилечь на нары, я услышала, что новая женщина-надзиратель выкрикивает мой номер. Эта новая надзирательница еще не научилась рявкать и произнесла мой номер нараспев. Я оделась и подошла к ней.

Надзирательница вывела меня из барака и повела к отдельно стоящему домику, в котором проживал пахан лагеря.

Территорией вокруг домика, а также уборкой внутри занимались заключенные, приближенные к пахану. Когда впервые я увидела этот домик, меня поразило то, насколько он выделялся от всех остальных лагерных зданий, я даже какое-то мгновение думала, что у меня галлюцинация. Домик был похож на дачку средней руки с белыми наличниками на окнах и геранью в горшках на подоконниках.

В одном окне домика горел свет настольной лампы с красным абажуром. За столом сидел пахан. Его я видела всего один раз, когда в Потьму приезжала инспекция. У пахана были густые и седые брови, которые практически соприкасались с волосами, зачесанными набок для того, чтобы скрыть плешь на макушке. Пахан выглядел вполне благодушно, словно какой-нибудь безобидный дедушка. Из лагерных разговоров я знала, что его задача – это вербовка стукачей среди заключенных. У него было несколько жен из среды заключенных.

Он вызывал понравившихся ему женщин и предлагал выбор – или сожительство с ним, или перевод в лагерь более строгого режима, где сидели уголовники и убийцы.

«Жен» пахана было видно издалека. В бараке после мытья они надевали шелковые халаты, а летом во время работы носили широкополые шляпы для защиты от солнца. На работы в поле их не отправляли, они работали на кухне или в прачечной. Зачастую они вообще занимались цветами и огородом на участке вокруг «дачки» пахана. Все его «жены» были очень красивыми. Самой красивой из них была восемнадцатилетняя Лена. Я никогда ее не видела, но о черных, как смоль, волосах Лены в лагере знали все. Поговаривали, что пахан выписал ей из Франции специальный шампунь и подарил пару лайковых перчаток, чтобы она берегла свои тонкие пальцы. До ареста в Грузии эта Лена была пианисткой. Также поговаривали о том, что однажды она забеременела, и ей привели бабку, чтобы та сделала аборт.

– Все это слухи, всего лишь слухи, – сказала я себе и успокоилась от мысли, что пахана интересуют женщины гораздо моложе, чем я. Я слышала, что он берет в жены только тех, кому еще не исполнилось двадцать два года, и тех, кто еще не рожал.

Я вошла в дом, в котором было две комнаты. Пахан сидел за столом и писал. Он молча показал мне пером на стоящий возле его стола стул. Прошло десять минут до того, как он перестал писать и взглянул на меня. Не говоря ни слова, он достал из ящика стола пакет и передал мне его.