Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

Что же касается, как вы говорите, снижения остроты моих последних вещей, то это совершенно естественный процесс. Эпоха «разгребания грязи» и «срывания всех и всяческих масок» заканчивается. Людям интересно читать о жизни, а не о грязи. Кроме того, «разгребателем грязи», или «чернушником», я себя никогда не чувствовал, а просто темы – комсомол, школа, армия, к которым я, следуя своему личному опыту, поначалу обратился, – были настолько замифологизированы и затабуированы, что любое слово достоверности воспринималось читателями как откровение. Придуманной действительности социалистического реализма достоверность была просто не нужна, и в известной степени литература первых лет гласности была возвращением к нормам критического реализма. Точность – вежливость писателя. Увлекательность, кстати говоря, тоже. Это мой принцип. Кроме того, по моему убеждению, с возрастом писатель должен становиться добрее: чем глубже вникаешь в жизнь, тем терпимее становишься. От объявления, скажем, всех партократов монстрами до концлагерей всего один шаг. Сочувствующие мне читатели смогут проследить эту мою внутреннюю эволюцию по моим книгам…»

А читатели, несмотря на брюзжание критиков, полюбили повесть сразу и навсегда. Получить в библиотеках «Юность» с «Парижской любовью…» было невозможно – всегда на руках, а Интернета тогда ещё не завели. Повесть тут же вышла отдельной книжкой тиражом 100 тысяч экземпляров и с тех пор выдержала десятки изданий. Почти на всех встречах с читателями кто-нибудь непременно признаётся, что это-его любимая книга, читанная несчётное количество раз… Дважды «Парижскую любовь…» собирался поставить режиссёр С. Яшин в Театре имени Гоголя, но так и не сумел перешагнуть через свои жизненные и драматургические симпатии. Слишком у меня всё было традиционно.

И «Галлимар» тоже не стал издавать «Парижскую любовь…», сочтя её слишком «советской», зато она вышла в другом крупном издательстве – «Ашет», которое осенью 1991-го пригласило меня на презентацию в Париж. Я получил гонорар две тысячи франков и чувствовал себя богаче «Газпрома» и «Роснефти», вместе взятых. Мог купить мешок заколок-махаонов, но купил, конечно, обновки жене и дочери.

Я уже складывал чемодан, когда в отель вбежал взволнованный сотрудник «Ашета», похожий на Мопассана. Задыхаясь, он объявил, что меня хотят видеть в знаменитой передаче канала «Антен-2» «Культурный бульон» и что о таком успехе издатели даже не мечтали, больше рассчитывая на мемуары братьев Стругацких о тяжёлой жизни евреев в СССР. Я к тому времени имел немалый телевизионный опыт, особенно часто меня звал Влад Листьев во «Взгляд», всё больше туманившийся либеральной глаукомой. Но от такого предложения мне тоже стало не по себе: впервые я шёл в эфире на экспорт!

В студии рядом со мной оказался знаменитый актёр и режиссёр Робер Оссейн, больше знакомый нам в роли графа де Пейрака – мужа рыжей красотки Анжелики. Он представлял свою толстую книгу под названием «Человек или дьявол?». Нас познакомили, и Робер Оссейн на вполне приличном русском языке с лёгким местечковым акцентом (его родители с юга России, именуемого ныне Украиной) решительно спросил:

– Колбаса нужна?

– Что-о?

– Давай, слушай, адрес! Я пришлю тебе колбасы…

– Зачем?

– Как зачем? У вас же, слушай, голод!

– У нас нет голода. Дефицит – да, имеется… в отдельных случаях.

– Точно? – Робер Оссейн был явно разочарован.

– Точно…

– Я тебе всё-таки пришлю колбасы.

Я дал ему визитку, но никакой колбасы, как догадываетесь, не дождался. Впрочем, жизнь любит странные рефрены и опоясывающие рифмы. В 2004 году режиссёр Константин Одегов снял фильм «Парижская любовь Кости Гуманкова» с хорошими актёрами: С. Чуйкиной, А. Терешко, Е. Стычкиным, Б. Химичевым, Н. Чиндяйкиным, С. Виноградовым, Б. Клюевым. Мы смотрели черновой монтаж в кинозале, вдруг Константин наклонился ко мне и спросил, показывая на экран:

– Узнаёте?

Там шёл эпизод, когда Костя и Алла располагаются на ночлег у пожилых французов. Хозяйка мадам Марта, которую играла неведомая мне пожилая актриса, как раз показывала гостям комнату с широким супружеским ложем и злополучным мечом на стене. Кстати, будучи в Ниме, я в самом деле жил в квартире у пожилой учительницы, которую звали Мартой, кажется, она была немкой из Эльзаса.

– Кого я должен узнать?

– Актрису.

– Эту? – Я всмотрелся в увядшее незнакомое лицо. – Не узнаю…

– Это же Мишель Мерсье!

– Не может быть! Как же удалось?

– И совсем недорого! – похвастался режиссёр. – Она много лет без работы.

Да, читатель, то была она, грёза моих подростковых фантазий, рыжекудрая маркиза ангелов Анжелика, давным-давно брошенная своим Пейраком и состарившаяся в одиночестве.

Вот, собственно, и вся история. Остаётся добавить, что по прочтении повести на меня обиделись жены моих друзей и знакомых, носящие имя Вера или имеющие отчество Геннадиевна. Прочитав повесть, вы поймёте – почему. Моя жена, с которой я к тому времени состоял в браке уже пятнадцать годков, задала мне несколько внешне невинных, но довольно коварных вопросов, призванных прояснить, а уж не сам ли я и являюсь прототипом Кости Гуманкова. Но я успокоил её, показав записку со словами «Привет от прототипа!». Её во время творческого вечера прислал мне из зала приятель юности, женатый на нашей общей знакомой. Но на самом деле я имел в виду совсем не его. Я лишь воспользовался его фамилией Гомонков, поменяв первое «о» на «у» и «гуманизировав» её таким образом… Кстати, после выхода повести я получал письма от разных «прототипов», удивлявшихся, откуда я так хорошо осведомлён о тайной драме, случившейся именно в Париже. «А может быть, – приходит мне в голову, – неведомый читатель, упорно полагающий себя прототипом твоего героя, и есть главная награда писателю за труды?»

Но пришло время сознаться: настоящим прообразом Кости Гуманкова был Геннадий Игнатов, мой сосед по дому в Орехове-Борисове и самый близкий друг, которому я первому давал на отзыв мои свежие сочинения, начиная со «Ста дней до приказа». Достаточно близко к реальности описаны него изнурительные взаимоотношения с женой, окончившиеся разводом. Один из зачинателей советской школы программирования, это он помог мне так изобразить будни и праздники вычислительного центра «Алгоритм», что до сих пор на читательских встречах состарившиеся «асушники», уверенные, будто имеют дело с коллегой, спрашивают: «А сами-то вы на какой машине работали?» Имя Гены Игнатова ещё не раз встретится вам на страницах этой книги.

Недавно «Парижскую любовь…» перевели на китайский язык. Возможно, кто-то из поднебесных читателей тоже решит, что это книга про его потерянную и незабываемую любовь. Кто знает…