Юрий Поляков - Селфи с музой. Рассказы о писательстве

И тут как на грех в дом творчества заехал мой литературный сверстник Евгений Бунимович. С ним вместе мы когда-то начинали в литературном объединении при Московском горкоме комсомола. Бунимович посещал, если не ошибаюсь, семинар Бориса Слуцкого, замечательного поэта-фронтовика, убеждённого коммуниста, я бы даже сказал, комиссара, сошедшего сума в самом начале перестройки. Может, оно и к лучшему, ведь его сверстница-фронтовичка Юлия Друнина чуть позже, видя, как рушится советская держава, от отчаяния покончила с собой. Не она одна, впрочем, тогда по стране прокатилась эпидемия самоубийств.

В дом творчества Евгений, как я понял, прибыл, чтобы передохнуть и набраться сил перед вступлением в депутатские полномочия. Будучи учителем математики, он тоже баллотировался в Мосгордуму от «Яблока» и, к моему удивлению, прошёл-таки. Мне тогда попалось на глаза его победное интервью, кажется, в «МК», где Евгений Абрамович рассказывал о себе, своей семье, о дедушке, который до революции был чуть ли не главным раввином Москвы или что-то в таком роде. Ну и о какой юдофобии в нашем отечестве можно говорить после этого? По-моему, русский антисемитизм – это такой же миф, как русская мафия в Америке.

Вероятно, у корыстолюбивых кремлёвских мечтателей в ту пору ещё теплилась надежда приспособить наших либералов к государственной работе. В итоге в Мосгордуме оказались странные персонажи вроде Алевтины Никитиной, которая сразу же после выборов вместе с хитроглазым мужем своим, депутатом Госдумы Ильёй Заславским, попавшимся на махинациях с городской землёй, улетела к детям в Америку, так и не посетив ни одного заседания второго созыва. Ни одного! Скажем прямо, тогдашний депутатский корпус больше напоминал паноптикум, нежели коллективный законодательный орган: одного зверски зарезали на воровской сходке, деля подмосковную водочную торговлю. Второй устроил грандиозный дебош в парижском борделе и серьёзно ранил ажана гигантской устрицей. Третий оказался трансвеститом, широко известным в узких кругах под именем Танечка. Четвёртую депутатшу, уже почти объявленную совестью русской интеллигенции, убили, когда она входила в подъезд с чемоданом непонятных долларов (помните про «единички»?). Пятый лично летал на казённом самолёте в Милан за черевичками от Маноло Бланика для своей юной жены, седьмой по счёту…

Но как раз с Бунимовичем власть угадала: будучи в поэзии ёрником-постмодернистом, на практике он оказался прирождённым бюрократом в хорошем смысле этого слова, трижды избирался в Гордуму, возглавлял там комитет по культуре, а с 2009 года стал штатным защитником столичных детства и материнства. У него есть строчки, написанные в 1982 году, начинающиеся так же, как и знаменитое стихотворение лучшего поэта моего поколения Николая Дмитриева:

Но Бунимович, явно полемизируя с Дмитриевым, пишет о другом:

Мы с Бунимовичем – ровесники, одновременно закончили вузы, я – заштатный областной пединститут (о прости, прости, альма-матер!), а он – заоблачный мехмат МГУ. Меня распределили в школу рабочей молодёжи № 27, потом забрали в армию, а «лишний человек» Евгений преподавал математику и физику в элитной школе, став в 1986 году (через десять лет после окончания вуза) вице-президентом Российской ассоциации учителей математики! Но в моих стихах той поры вы не найдёте мотив «ненужности». У Бунимовича эта тема сплошь и рядом. Странно, не правда ли? Есть два типа людей. Одни до смерти чувствуют себя должниками отечества. Вторым всегда должна страна проживания. Почему нельзя было ощущать себя верным сыном России до развала СССР? Я, честно говоря, не понимаю. Ну и ладно, стихи-то всё равно вышли провидческие. Впрочем, подождём очередного крутого поворота нашей родной истории. Политические катаклизмы сразу выявляют, кто есть кто на самом деле. Как разбежались «верные солдаты партии» в 1991-м и куда именно они побежали, я хорошо помню. Куда побегут «Отчизны верные сыны» с двойным гражданством, предсказать ещё проще. Подождём…

Появление на переделкинской лыжне депутата Бунимовича в ореоле ветхозаветного триумфа снова обострило мою почти залеченную досаду – и я решил взять реванш в литературе. Повесть, увязшая было в авторских сомнениях, сразу сдвинулась с мёртвой точки и пошла. Название «Небо падших» родилось на последнем этапе и, как всегда, неожиданно, словно кто-то шепнул мне эту формулу на ухо. К весне текст был завершён. Я предпослал ему эпиграф из «Манон Леско», отлично понимая, в какой великий ряд пытаюсь втиснуться с моей историей несчастного Зайчугана и коварной Катерины.

С мая по июль 1998 года «Небо падших» печаталось с продолжениями в еженедельнике «Собеседник»: по тем временам для художественной прозы, превратившейся в маргинальное рукоделие, случай уникальный. Фрагменты вышли в «МК» и «Правде», что в ту пору вообще исключалось: писатели жёстко держались каждый своей политической ватаги, и автор нищего «Нашего современника» мог забрести в «Знамя», жировавшее на соросовские гранты, разве лишь в сумеречном состоянии. Однако я ещё верил, что мы, писатели, можем сохранить профессиональную солидарность, широту оценок или хотя бы взаимную терпимость. Ошибся…

Тогда же «Небо падших» вышло в журнале «Смена» у Михаила Кизилова, чуть позже – в издательстве «ОЛМА-пресс» отдельной книгой, а потом и в «Роман-газете». Осведомлённые читатели изумлялись, откуда мне так хорошо известна не только малая авиация, но и грязная закулиса бизнеса и власти. «У меня были хорошие консультанты!» – ответствовал я. После раздачи автографов (а повесть за двадцать лет переиздавали раз пятнадцать) кто-то из читателей обычно отводил меня в сторону и, пытливо глядя в глаза, интересовался, откуда я в таких подробностях знаю историю его шалопутной секретарши. Среди тех, кто вопрошал, был, между прочим, даже бывший премьер-министр.

Ольга Ярикова в обширной книге «Последний советский писатель» (если кто не понял, речь идёт обо мне) узнаваемость моих героев объясняет так: «Повесть «Небо падших» одна из первых обозначила в нашей литературе период первоначального накопления. Давая картину «второго пришествия» капитализма в Россию, показывая характеры этого безумного обогащения, автор погружает читателя и в новую вербальную реальность, воссоздавая новый язык, которым заговорила стремительно капитализирующаяся и криминализирующаяся страна. В этом смысле задачи, вставшие перед автором, сродни тем, что решали в своё время Пильняк, Платонов, Бабель, Булгаков, Катаев… Сложность заключалась не в том, чтобы включить в текст живую тогдашнюю речь, а в том, чтобы увязать её с устоявшимися нормами, закреплёнными отечественной словесностью, в единое художественное целое. Попытки написать о новой жизни, новых социально-нравственных явлениях; оставаясь в прежней языковой реальности, привели к неудачам, несмотря на актуальные сюжеты, многих авторов-лауреатов. Достаточно вспомнить «Миледи Ротман» Владимира Личутина, «Журавли и карлики» Леонида Юзефовича, «Всё поправимо» Александра Кабакова, «Андеграунд, или Герой нашего времени» Владимира Маканина, «Недвижимость» Андрея Волоса, «День денег» Алексея Слаповского… Гротескный реалист Поляков явно «переиграл» своих коллег …»