Чак Паланик - На затравку. Моменты моей писательской жизни, после которых все изменилось

А недавно я положил палец на листок с работой своего ученика и попытался опустить бегунок, гадая: «Почему страница не двигается?!»

Потому что это бумага, идиот! Потому что моя электрическая щетка осталась дома! Вот на таком автопилоте мы обычно и живем. Как-то раз – дело было в далекие темные времена – мои друзья арендовали на выходные домик на пляже, и мы все вместе поехали туда отдыхать. Пить, играть в настолки. В ходе «Тривиал персьют» одна моя подруга дала неправильный ответ на вопрос, и ее муж, который играл с ней в одной команде, не выдержал и набросился на нее с упреками: «Черт подери, Синди! Сколько можно тупить?!»

Молодые супруги начали орать друг на друга. Скаля зубы и багровея, они припоминали друг другу все обиды и ошибки. Остальные игроки остолбенели, съежились и опустили глаза.

Когда крики наконец стихли, я обнаружил, что вскочил на ноги и стою за столом. Нет, я не хотел вмешиваться в ссору, я… наслаждался. От перебранки мужа и жены исходило тепло пылающего очага или, если хотите, свет, как со слащавого идиллического пейзажа Томаса Кинкейда с каким-нибудь деревенским домиком среди роз на закате дня. Мое тело отреагировало инстинктивно, им двигала мрачная ностальгия по давно забытым временам.

Крики, проклятия. Да, ссорились не мои родители, но мое тело считало иначе.

В тот день я понял, что должен исследовать свой страх перед конфликтами и тягу к ним. В пляжном домике оказалось мало кроватей, и я ушел спать в чью-то машину. Именно тогда, в те выходные, я начал писать «Бойцовский клуб».

Поняли, что я сейчас сделал?

Своего ученика я попросил бы написать о том, как его посетило озарение. Отыскать в памяти или придумать случай вроде того, когда я осознал, что портной из магазина «Братья Брукс» утешает меня куда быстрее и эффективнее, чем именитый психолог-юнгианец. Сам я решил не останавливаться на одном примере физической памяти, а привел еще несколько – про зубную щетку и про бегунок, которого не оказалось на бумажной странице.

Я рассказывал, что моя мать обшивала всю семью? Нет, конечно, я ведь и сам про это забыл. Вернее, я-то забыл, а тело помнило.

Все детство мама шила одежду для меня, двух моих сестер и брата. Каждый вечер она вызывала кого-то из нас наверх – мы смотрели телевизор в подвале, – чтобы снять мерки и прикинуть, как сядут будущие брюки или платье. Сначала она прикладывала к нам выкройки, потом раскроенную и сметанную ткань. Приходилось целую вечность стоять неподвижно, пропуская все самое интересное: киноантологию на канале ABC («Бульдозер-убийца» с Клинтом Уокером в главной роли), «Макмиллан и жена», «Коломбо» с Питером Фальком, «Старски и Хатч» с Дэвидом Соулом и «Волшебный мир Диснея».

Во рту мама держала булавки и цедила одним уголком: «Стой смирно!»

Мое тело сразу признало тупое скольжение портновского мелка по коже и вспомнило угрозу острых булавок. Конечно, этот русский портной в черной кожанке и мотоциклетном шлеме не был моей матерью, но мое тело считало иначе.

К тому времени мой шкаф уже был битком набит одеждой. Я купил кремовый блейзер в тонкую розово-голубую полоску, идеально подходящий к дюжинам моих розовых и голубых рубашек из магазина «Братья Брукс»: на шоу Тэвиса Смайли я пришел одетым с иголочки. Еще у меня были легкие жатые пиджаки и пиджак в шотландскую клетку, который я надел на выступление в Карнеги-холле. Портленд – не то место, где мужчины изысканно одеваются, поэтому большую часть своих обновок я брал в поездки и впервые надевал для выступлений на немецких и испанских телеканалах.

Свою полосатую пижаму «Братья Брукс» – точь-в-точь как у Дагвуда Бамстеда из комикса «Блонди» – я в течение двух лет надевал на ночное шоу «Взрослые сказки», которое мы записывали в разных городах страны с коллегами Челси Кейн, Моникой Дрейк и Лидией Юкнавич. После съемок мы спускались в бар бруклинского «Ритц-Карлтон» или балтиморского «Фор сизонс» и там пили. Я – в своей козырной пижаме, дамы – в воздушных, отороченных перьями неглиже. У каждого на груди блестели усыпанные стразами броши, которые я нашел в антикварной лавке города Уичито, принадлежавшей двум вышедшим на пенсию девяностолетним актрисам шоу трансвеститов. На шее у Лидии, Моники и Челси красовались еще и громадные трансвеститские ожерелья, похожие на павлиньи хвосты. Однажды в чикагском отеле «Пенинсьюла» в бар вошла пожилая пара: он в смокинге, она в вечернем платье и бриллиантах. Видимо, только-только из оперы. Они возмущенно уставились на нас, и старичок громко, на потеху всему бару, произнес: «Так в «Пенинсьюле» не одеваются!»

Своему ученику я рассказал бы про первое упражнение, которое Том Спэнбауэр задавал молодым писателям на своих курсах: «Опишите что-то давно забытое». Сначала людям припоминались запахи. Или вкусы. Одно воспоминание тут же будило другое. Складывалось впечатление, что их тела «записывали» происходящее куда лучше и точнее, чем разум.

Еще раз: память тела сильнее памяти разума.

Как только я разобрался, в чем секрет примерочной, она сразу утратила волшебную силу. Портной превратился в обыкновенного парня с портновским метром на шее. На сцену вышел разум. Раньше я никогда не покупал себе одежду в магазинах «Братьев Брукс» и «Барниз», потому что боялся этим обидеть мать: она такое шить не могла. До поздней ночи она приметывала и строчила, то и дело вызывая к себе одного из нас – проверить, не тесно ли в плечах, не жмет ли пояс. Но, несмотря на все мамины старания (как-то раз ее даже хватил тепловой удар, и отец нашел ее без сознания, растянувшуюся на полу между «зингером» и гладильной доской), по нашей одежде было видно, что она самодельная. Ткань брали по дешевке на распродаже, то есть тех расцветок, которые никто не брал, пуговицы спарывали со свадебных платьев и так далее. Если бы теперь я начал покупать себе дорогую одежду, это стало бы плевком ей в душу.

Поэтому, даже став знаменитым писателем, одевался я исключительно в комиссионках.

И язык у меня был соответствующий. Дорогие шмотки и длинные слова казались в равной мере претенциозными, выпендрежными, поэтому одевались мы с братом и сестрами в секондах, а разговаривали только о погоде.

Осознав, что живу на автопилоте, я обрел свободу. Мать умерла. Я имею право немного принарядиться. Мои идеи тоже могут расти, а с ними – и словарный запас.

Своему ученику я посоветовал бы прислушиваться во время работы к своему телу. Например, обратите внимание на руки – они могут по весу чашки определить, сколько кофе в ней осталось. Пусть читатель воспримет вашу историю не только умом и глазами, но и кожей, носом, нутром, ступнями ног.

У нас с Челси Кейн есть огромные чемоданы, которые мы берем с собой только в длинные промотуры. Когда я достаю свой из кладовки, мои собаки начинают плакать. Они понимают, что я уезжаю надолго. Собаки Челси залезают в чемодан и спят среди ее сложенных вещей.