Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Бедный лагерный Паташон. Он тоже, вероятно, не готовился в жизни к такой карьере, и был бы очень удивлен, если бы сказали ему в те годы, когда он был на воле почтенным отцом семейства, что так кончится его жизненный путь в "исправительно-трудовом" лагере. Я ничего ему не сказал. Через час, когда я вернулся в сушилку, он уже лежал смирно на своей наре, и никаких разговоров на эту тему у нас не быдо. Но через неделю опять пожаловали гости. Тут уж я не ждал, а сразу оделся и ушел "из дому".

А как хорошо было в сушилке! Зимой тепло, вари, суши хлеб сколько хочешь. Свой угол - без шума и грохота в многолюдном бараке, без ежедневных драк и ссор, без глаз, которые следят за тобой со всех сторон, без воров, даже без клопов. Одни тараканы... И вот, это неожиданное осложнение. Я недоумевал, как мне поступить, и куда мне теперь деваться...

А на следующий день в столовке за ужином благодарный Митя уже весело махал мне: "Хочешь супу? Я оставлю".

Я представлял себе, как это будет выглядеть месяца через два, если я останусь: два инвалида в гнусной норе, куда по вечерам сходятся гости - с котелками, и без котелков...

Это было дно падения. Отсюда оставалась мне дорога разве только на кладбище, на "72-ой квадрат". Я должен был что-то предпринять, что-то изменить в своей жизни. Но я уже не был хозяином над собой, даже настолько, чтобы выбрать самому место и условия своей смерти. Только чудо могло меня вырвать из призрачного шествия миллионов скованных и обреченных людей.

В июле 1944 года наступила резкая перемена в моей жизни.

30 мая 1944 года поступила бумага в Круглицу относительно 4 поляков, т. е. "западников", пригнанных из Польши. Предлагалось немедленно освидетельствовать их на предмет годности к военной службе в частях польской армии. Эта бумажка привела в неописуемое волнение всех круглицких поляков. Их было человек 12. Непонятно было, почему выбрали именно этих четырех. Среди них был и я.

В то лето формировалась новая польская армия под начальством полк. Берлинга на советской территории. Это была та армия, которой суждено было под верховным советским командованием пройти боевой путь до Берлина и принять участие в изгнании немцев из Польши. Организаторы ее просили советское правительство отпустить из лагерей тех польских граждан, которые могли быть использованы в рядах новой армии.

Мне оставалось еще свыше года до конца срока. Из первой "амнистии" для поляков меня ислючили под невероятным предлогом, что я - "лицо непольской национальности" (попросту - польский еврей). А теперь предлагали Санчасти в Круглице немедленно проверить мою пригодность для службы в рядах польской армии. Я не удивлялся. Это был "новый курс". Я был счастлив. Меня и других 3 поляков повели в продкаптерку, где стояли большие весы, на которых Крамер отвешивал продукты. Там установили мой вес: 30 мая 44 года я весил ровно 45 кило против 80, которые я весил до лагеря. Потом главврач Круглицы, Валентина Васильевна (вольная) осмотрела меня. И тут наступило жестокое разочарование.

Валентина Васильевна отказалась написать, что я гожусь для военной службы. Я знал, что она хорошо относится ко мне и, наверное, не хочет мне зла. Как же она могла закрыть предо мной дверь на свободу? Я умолял ее написать, что я гожусь хотя бы для нестроевой службы. Но она категорически отказалась. - Я не могу писать нелепых вещей, - сказала она. - Людей в вашем физическом состоянии не посылают в армию. Вы же дохлый. Вам надо месяцев шесть посидеть в Доме отдыха на усиленном питании, и то еще неизвестно, станете ли на ноги.

Тогда я написал заявление начальнику Ерцевских Лагерей. "Меня забраковали, - писал я, - но это неправильно. Я знаю языки. Я кончил университет и могу найти при армии применение, не требующее физической силы. Фронтовой паек быстро поставит меня на ноги, тогда как в лагере никаких шансов на поправку у меня нет. Я прошу дать мне возможность исполнить свой долг польского гражданина и антифашиста".

Все четыре поляка были признаны негодными к военной службе, и все написали заявления вроде моего, но не дождались никакого ответа.

Вместо этого пришла неожиданная перемена. В июне я потерял инвалидность. Ту самую инвалидность, с которой уже свыкся как со своим естественным состоянием до того, что забыл основной лагерный закон: "ничто не вечно". Начальство, которое сделало меня инвалидом, могло в любой момент сделать меня трудоспособным. Для этого требовался только росчерк пера. Летом 44 года ощущался в лагерях НКВД резкий недостаток рабсилы. Слишком много инвалидов! Было решено, что впредь только калеки или умирающие будут пользоваться преимуществами инвалидного положения. В Круглицу приехала комиссия для переосвидетельствования инвалидов. В полдня всех пересмотрели. "Пересмотрели" буквально. По две минуты на каждого. Мы уже знали, что приехала комиссия "упразднять инвалидов". Мне даже не пришлось раздеваться. Меня ни о чем не спрашивали и записали: "Годен к работе. 3-ья категория, индивидуальный труд".

Пометка "индивидуальный труд" была новостью. Это значит, что посылать меня на работу надо было с разбором. В каждом случае надо было присмотреться ко мне и решить: гожусь ли я именно на эту работу. Однако, я уже знал, что на практике некому будет обращать внимание на мое "индивидуальное" состояние.

После вердикта ничего фактически не изменилось. Все в Круглице знали, что как ни записывай, от инвалидов проку нет. Меня поэтому оставили жить попрежнему в сушилке и руководить бригадой хроников. Но теперь почва под ногами у меня уже была вырвана. Теперь, как "работник 3-ей категории", я мог каждый день быть снят с места и переброшен с рабочим пополнением в любой лагпункт, где требовалась Рабсила. А на новом месте, где никто не знал меня, могли меня загонять до смертельного изнеможения и катастрофы.

Что было делать? Я обратился к "уполномоченному", к представителю 3-ей, политической, части, с просьбой помочь мне получить направление на фронт, в польскую армию. Это был тот самый уполномоченный, который запретил выдавать мне сочинения Ленина, который отобрал у меня фотографию сына, который угрожал мне открыто летом 1942 года. - "Вас кормят, - сказал он мне тогда, - дают вам работу, а вы все недовольны! Таких, как вы, надо судить! - Теперь война, не до вас -- но погодите, кончится война, и мы вами займемся!" - Этого человека, который угрожал мне вторым сроком, я теперь просил о помощи.

"Ваше дело рассматривается, - ответил он: - ваше дело скоро решится."

Утром 13 июля 1944 года пришел в Круглицу наряд на 7 человек поляков. В их числе были те 4, которых собирались отправить в польскую армию. И мы решили: это освобождение. Так сказал нам нарядчик, и весь лагерь мгновенно поверил. Все бросились поздравлять нас. Весь следующий день я прожил в лихорадочном возбуждении, во сне, сам себе не веря. Я просто не мог представить себе свободы, воображение слепло, как пред солнцем. Незнакомые люди подходили ко мне попрощаться. Максик принес подарок на дорогу: английскую книжку, повесть Джека Лондона. Сосед - в бывшей жизни профессор-бактериолог - принес белую верхнюю рубашку: у меня ничего не было, кроме лохмотьев, нельзя было в таком виде идти на свободу. Все мои вещи уложились в рюкзак, на дне лежали мои рукописи и мешочек с сухарями: кило сухарей на дорогу. После обеда я сдал казенное имущество в ЧОС. Одеяло у меня отобрали, но позволили задержать бушлат. Сдал несложные дела бригады хроников преемнику. Вечером сходил в баню - в последний раз в лагерную баню, где мылся 4 года. Не утерпел и сходил во 2-ую часть, в УРБ. Там спросили у начальницы: "Куда нас направляют? Верно ли, что на освобождение? А может быть, это только этап? Ведь вы знаете, почему не сказать нам?" Но женщина за столом завурб только сжала губы: "завтра узнаете". Она знала, но не ее дело было информировать зэ-ка о том, что их ждет. И я вышел с темным предчувствием, что все это - ошибка, страшная ошибка, недоразумение.