Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

На двери "Биласевич, служащий Магистрата". На звонок открыла чужая женщина. И никаких перемен в прихожей: та же мебель, только поблекла за семь лет. Я поразился... что, если и дальше всё по-прежнему, и неправда о "голых стенах", сию минуту войду в кабинет, увижу книги, "Ундервуд" в уголке и над диваном женский портрет, в серебристо-зеленых тонах, тот, что был мне дороже "Джиоконды" Леонардо? - Я поспешил успокоить хозяина: не имею претензий на квартиру, хочу только "бросить взгляд", уезжая навсегда заграницу... С опаской и оглядкой ввели меня в комнаты, и хозяин объяснил: тут жили немцы, он поселился недавно и мебель принял по списку от управления брошенным гитлеровским имуществом...

И правда, всё было чужое. Немцы оставили свои книги... и вдруг, между фельетонами Геббельса и "Judenpest" Германна Эсера, я заметил знакомые корешки.

- Видите, - сказал я хозяину, - немцы оставили себе несколько моих книг: я по корешкам узнаю. Вот эта... и эта... и эта....

Что оставили себе наци из моих книг?

Иллюстрированный гид по Палестине, собрание анекдотов Ольшвангера "Der Ostjudische Humor", два тома Зомбарта "Der Proletarisсhe Sozialismus" и толстый том в вишневом переплете "Wahrheit und Wirklichkeit" Heinrich Meier'а, моего университетского учителя, весь исчерканный студенческими пометками. Я их показал хозяину в доказательство, что я действительно жил на этой квартире. А в столовой осталась висеть тяжелая металлическая лампа, и в спальне, где в последнее лето жила мать моей жены, еще стоял ее шкаф и старомодное громоздкое ложе желтого дерева с золочеными гирляндами.

- Если хотите забрать свои вещи, - сказал любезный хозяин - то на это есть процедура: надо заявить в окружной суд, он выдаст разрешение, а иначе я ведь отвечаю за вещи... по списку...

Я не имел понятия, что мне делать с этой рухлядью, но, следуя совету любезного г. Биласевича, подал заявление в суд. Я думал, это простая формальность. Велико было мое удивление, когда явившись по вызову в назначенный день, я нашел вместо любезного г. Биласевича двух адвокатов, которые в качестве "противной стороны" просили об отсрочке до следующего заседания. К этому времени они доставят счета фирм, где г. Биласевич купил поименованные мной вещи, а также доказательство, что я никогда не жил на этой квартире и потому не мог иметь в ней никаких своих вещей.

Отсрочка была предоставлена... но на второе заседание я не явился. Выяснив, что за кровать, лампу, шкаф и прочее надо вести бой, я малодушно махнул рукой. Расчет любезного г. Биласевича был правилен: через несколько недель я выехал из Лодзи, выехал навсегда, оставив ему кровать моей тещи с золочеными гирляндами.

Мне это было нетрудно. Другим тяжелее было оставлять в хищных руках тех, кто становился их наследником при жизни, свое достояние, добытое трудом поколений. И не один из сибирских евреев-репатриантов, явившись неожиданно на порог дома или деревенской усадьбы, где уже забыли о его существовании, вызывал крик возмущения и искреннее проклятие: "всех ликвидировали, а этот остался... чтоб ты пропал, проклятый недорезок...".

Прежде чем мне уехать, я провел много часов у большого окна кафе в центре города, за мраморным столиком, - там я писал свои письма и смотрел на улицу. Я сходил в городскую библиотеку и спросил комплект газеты за первое полугодие 1939 года - последнее полугодие перед гибелью моей Атлантиды. Пробовали вы когда-нибудь читать старые газеты, с кричащими заголовками и нелепой суетой людей, не знающих, что ждет их завтра? Газеты которые в перспективе немногих лет выглядят как кривые зеркала сборища трагического абсурда, возбуждающие оторопь... Это был мой мир? - И глядя в большие стекла кафе, я видел улицу 1939 года так ясно, что ничего не оставалось как взять перо.

На перекрестке Пиотрковской и Цегельняной, облепленном продавцами баранок, где крики "Хайнт! Момент! Фрише байгл!", грохот колес и трамваев не утихают ни на секунду, в полдень было как на сковороде с кипящим маслом.

Клубились потоки прохожих, тротуары не могли вместить их, люди оступались на мостовую. Под мордами лошадей и между автомашинами шли старые евреи в лохмотьях, таща на спинах связки мануфактуры, неправдоподобные горы картонных коробок с галантереей. Шли, сгибаясь под прямым углом, задыхаясь, шатаясь, бороденками вперед, с выпученными глазами и разинутым ртом. В подворотнях домов, промозглых и сырых даже в этот ясный майский день, с дворами похожими на людные базары, стояли носильщики, в ожидании грошового курса, - всклокоченные евреи с Балут и Старувки, с веревочной упряжью на плечах, в опорках и "капотах", прикрепленные как галерники к месту - у входов бесчисленных лавок с пряжей, с печатным и белым товаром, у складов, контор и окон, заваленных трикотажем или джутом. Голодная толпа кишела у кошерных витрин Дишкина и Диаманта, - и равнодушно отворачивался от нее рыцарский Костюшко на высоком цоколе на площади Вольность.

Весь первый километр вплоть до угла Пшеязда и Анджея был сплошной еврейской биржей. Еврейские коллектуры и банки чередовались с кафе, пристанищем коммивояжеров и агентов, где обделывались делишки под вывеской "Идеал", "Астория" и "Италия". Меняльные конторы чередовались с редакциями газет на трех лодзинских языках, в узкие дворы сворачивали с грохотом исполинские ролльваги, груженые кипами товара в цветных с этикеткой обертках: "Адрия" Штайнерта, "Сотка" Видевской - "500 штук принимай!" - И тут же вертелись уличные фотографы, галантно нацеливаясь на щеголеватых прохожих, а за углом, в переулке где движенье мелело, заливались бродячие музыканты: "Моя Наташа", "I jeszcze cos... О jeszcze cos!"...

В центре Пиотрковской, среди еврейских шелков и ателье мод - одна против другой помещались редакции погромной польской газеты "Орендовник" и "Фрайе Прессе" - гитлеровского немецкого листка, с прилепленным сбоку прямо на тротуаре киоском, где испитой парень с бандитской рожей вывесил штрайхеровский "Sturmer" с кричащим заголовком "Jude verrecke" и отвратительной карикатурой. Тут же рядом на втором этаже помещался КИЖ: "клуб еврейской интеллигенции". Еврейские интеллигенты и неинтеллигенты дефилировали мимо "Штюрмера" и "Дер Шварце Корпс" с действительным или деланным равнодушием, - и только по временам какой-нибудь безработный меламед в истрепанном пиджаке без галстука, с наивным и близоруким взглядом, останавливался как вкопанный перед антисемитским шаржем, и, кажется, готов был спросить иронического и холодного продавца: "Как тебе не стыдно? Как это возможно?" - Но слишком много было кругом витрин с хрусталем, шоколадом Фрамболи, розами Ван-де-Вега, икрой и винами, кинорекламой "Риальто" - запах пирожных и черного кофе вытеснял видение крови, - и ничего не оставалось в сердце, кроме легкой тени тревоги: всего вдоволь, и всё к услугам человека с бумажником. Только уметь заработать... На Пиотрковской, и особенно в полдень, когда движение достигает предела, трудно еврею думать о чем-нибудь кроме того, что диктует ближайший день и час.