Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Я так и не смог нарастить достаточно толстую шкуру, чтобы не съеживаться внутренне от неловкости всякий раз, когда приходилось обращаться к помощникам Вальдхайма с предложением принять участие в очередном мероприятии Всемирного Совета мира.

Точно так же мне было не по себе, когда в ответ на мои предложения включить в заявление Генерального секретаря ООН положительную оценку последней мирной инициативы Советского Союза, я встречал терпеливый взгляд и понимающие улыбки. При этом я делал все возможное, чтобы, не вдаваясь в подробности и существо "инициативы”, все же протолкнуть идею о ее ценности. Более того, Москва даже попыталась заставить меня воздействовать на Вальдхайма и вынудить его оказывать знаки внимания и поддержки съездам коммунистов.

Хотя по замыслу Москвы, я должен был расширять сферы применения советского идеологического оружия и распространения советской пропаганды, на меня в то же время возлагались обязанности усекать по возможности поток свободной информации с Запада в Советский Союз. Так, используя подотдел космоса в руководимом мной отделе, я протаскивал советское предложение о запрещении трансляции прямых телевизионных передач из одних стран в другие без согласия их правительств.

Ко времени моего назначения на пост заместителя Генерального секретаря ООН запуск спутников связи, способных передавать телевизионные сигналы на обычные, снабженные лишь специальным устройством телевизоры, намечался на начало 1980 года. Можно себе представить, как напугала Москву подобная перспектива!

"Легко предвидеть, что империалисты немедленно начнут использовать возможности спутника связи для крестового похода против марксистско-ленинской идеологии, против идей мира и социального прогресса”, — кричали кремлевские пропагандисты.

В своих опасениях Кремль был прав. Советские люди испытывают голод к известиям из внешнего мира. Трудно сказать, к чему мог привести такой поток информации и развлечений с Запада, но нет сомнения, что последствия подобной акции были бы впечатляющими.

Мое положение в секретариате ООН предусматривало участие в бесчисленных официальных встречах и неофициальных консультациях, в приеме послов и представителей разных общественных организаций. Завтраки, обеды, приемы, иногда по нескольку в один день — это истинный бич для работающих в ООН. Тем не менее везде надо было присутствовать, несмотря на то что все это пожирало уйму времени и денег стран — членов ООН.

На одном из таких завтраков, дававшихся представителем Западной Германии, барон Рудигер фон Вехмар вместо традиционного тоста предложил свод заповедей, названных им "Девять плюс одна”. Текст одной из них гласил: "Являться на официальный прием не менее, как на полчаса позже назначенного времени, чтобы не ждать в одиночестве”. Конечно, это была шутка. Но, как во всякой шутке, здесь была изрядная доля истины — намек на то, что мы теряем много времени даром. К сожалению, здравый смысл теперь не в чести и количество официальных мероприятий ООН продолжает увеличиваться.

Другая рутина работы в ООН связана с необходимостью выслушивать водопады речей и офицальных заявлений, почти слово в слово повторяющихся из года в год. Любой ветеран ООН может точно предсказать, о чем очередной делегат будет говорить. Кстати, в заповедях Вехмара было еще одно остроумное и сатирическое высказывание: "Ценность речи, произнесенной в ООН, измеряется более ее длиной, нежели ее точным содержанием”.

Признанным королем среди ораторов ООН был ныне покойный представитель Саудовской Аравии Джамиль Баруди. Живописный персонаж, колоритный оратор и, без сомнения, оригинальный и талантливый человек, Баруди мог выступать красноречиво и выразительно по любому поводу, перед любым собранием и даже несколько раз в день, не имея перед собой заранее подготовленного текста. Говорили, что он никогда не готовится к выступлениям, а импровизирует "с ходу”. Одно его появление в Совете Безопасности или в каком-либо комитете ООН наводило ужас на собравшихся. Все знали, что Баруди, презрев дипломатические тонкости, будет резать правду-матку в глаза всем, будь то делегат сверхдержавы или маленького слабого государства. Надо заметить, что его энциклопедические знания и властный ум невольно покоряли слушателей. К тому же говорить он мог совершенно свободно, так как правительство его не давало ему вообще никаких инструкций. Обычно он говорил долго. Но горе было тому, кто осмеливался прервать его. Он немедленно поворачивался всем корпусом к смельчаку и обрушивал на него лично, а заодно и на его страну град обвинений в проступках, прегрешениях и нетактичном поведении. Старожилы ООН знали, что никогда не следует перебивать его.

Мои разногласия с Яковом Маликом чаще всего касались вопросов формы. Малик предпочитал полемику дискуссии и любил, как говорится, "содрать шкуру с американцев, китайцев и израильтян. Я же считал, что мы должны оставаться цивилизованными людьми по отношению к нашим оппонентам, особенно в ООН, где мы часто нуждались в их кооперации с нами, хотя бы для того, чтобы дело как-то двигалось. Малик же сжигал мосты и, казалось, наслаждался данной ему властью оскорблять, обижать и унижать людей. Мы постоянно расходились во взглядах на то, как надо вести дела с Соединенным Штатами. Однажды, прогуливаясь со мной по саду на даче Советской миссии в Глен-Коуве, Малик яростно напал на СОЛТ.

— Вы не можете доверять этим американцам, — бормотал он злобно. — Ничего доброго этот детант принести не может.

Я напомнил ему, что он сам выступал против гонки вооружений, а вот теперь бросает камень в СОЛТ.

— Здесь нет противоречия, — холодно ответил он, и разговор закончился.

Источником наших самых непримиримых споров были настояния Малика на том, что я обязан проводить в секретариате абсолютно просоветскую позицию.

— Вы должны вести себя, как советский представитель, — штурмовал он меня. — Если вы не сумеете убедить Вальдхайма делать то, что мы хотим, я буду жаловаться Громыко. Не раболепствуйте перед ним.

Но я не мог выполнить подобное требование без того, чтобы не вызвать настоящий бунт среди моих сотрудников. А присоединившиеся страны просто обвинили бы меня в необъективности. Я обычно отговаривался тем, что, дескать, Вальдхайм — мое начальство и я должен подчиняться ему как сотрудник секретариата. Мои объяснения Малик воспринимал с недоверием, настаивая на своей точке зрения, подчеркивая, что у нас есть только один начальник — партия.

В некоторых случаях я должен был следовать указаниям Малика, чаще же их игнорировал, зная, что Громыко меня поддержит. Более того, я имел независимую связь с Москвой. Малик знал, что я сам могу пожаловаться на него Громыко, послав ему телеграмму с соответствующим текстом и никого не уведомив о ее содержании. Только два советских представителя в Нью-Йорке имели право посылать в МИД кодированные телеграммы — Малик и я. В отсутствие Малика поверенный в делах мог заменить его.