Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Все знали, что обстановка в этой части Карибского региона была напряженной. Но мы не ожидали, что Куба так быстро превратится в очаг потенциальной мировой катастрофы. Гораздо больше беспокоили нас такие явления, как нарастающая враждебность в отношениях с Китаем и трения со странами Западной Европы.

Наутро, 23 октября, Куба полностью завладела нашим вниманием. Мы молча сидели в гостиной, читая газеты, которыми нас ежедневно снабжало советское посольство. Заголовок на первой странице "Интернешонел Геральд Трибюн” гласил: "Кеннеди объявил блокаду Кубы”. Никто не спешил первым нарушить овладевшее всеми замешательство. К замешательству добавлялся и страх перед последствиями такого развития событий. Наконец, кто-то из нас нарушил гнетущую тишину, включив радио, чтобы послушать последние известия, и на нас обрушилась лавина комментариев по поводу надвинувшейся угрозы советско-американского столкновения.

Царапкин встал и нервно заходил по комнате. Его крупная фигура выглядела еще более громоздкой из-за обезображивающей болезни, которую он перенес в молодости: многие части тела — пальцы, уши, нос были у него непропорционально, карикатурно увеличены, раздуты. Сейчас он пытался рассуждать спокойно и уверенно. Он сказал нам, что беспокоиться совершенно не о чем: Советский Союз наверняка "выиграет этот поединок”. Американцы зашли слишком далеко. Они, несомненно, понимают, что их ждет. Советский Союз не станет потакать их выходкам и так этого не оставит.

Мы пробормотали, что во всем с ним согласны, — конечно, неискренне. Каждый давно уже перестал верить, что Хрущев всегда поступает разумно, и как только Царапкин вышел, мы обнаружили друг перед другом наше беспокойство.

Сразу после завтрака мы с Царапкиным отправились в советское представительство на улице де ля Пэ. Здесь нас приветствовал Николай Моляков, постоянный представитель СССР в женевской штаб-квартире ООН. Он был явно рад нашему приходу, хотя отношения с Царапкиным у него были не из лучших.

Они давно уже не питали симпатии друг к другу, а незадолго до начала Кубинского кризиса произошел случай, окончательно испортивший их отношения. Царапкин, как вообще все советские дипломаты, получал за границей очень скромные суточные и старался экономить абсолютно на всем. Многие даже не ходили обедать в ресторан, готовя себе сами. Но поведение Царапкина было совершенно особенным: он практически отказался от нормального питания. Из Москвы ему присылали гигантские глыбы сала, а в Женеве он покупал только яйца, как самый дешевый продукт. Однажды такая диета чуть не отправила его на тот свет: он съел большой кусок сала и заглотал несколько яиц, сваренных вкрутую, и у него возникла непроходимость кишечника.

Царапкина увезли в больницу. На следующий день я пришел его навестить, но, к моему удивлению, больничный персонал объявил, что "посол Царапкин исчез”. Я тут же дал знать об этом Молякову, а он поднял на ноги всю Советскую миссию. Вскоре Царапкин объявился. Оказалось, что сразу после промывания кишечника ему полегчало, он выскользнул из больничной палаты через окно и пешком добрался до нашей резиденции. В Женеве его хорошо знали по причине как занимаемого поста, так и необычной внешности — и ему совсем не хотелось, чтобы широкой публике стало известно, отчего он попал в больницу.

Моляков, отвечавший за жизнь и здоровье советских дипломатов в Женеве, был вне себя. Почему Царапкин не сообщил ему, что он самовольно покинул больницу? Вдобавок стало известно, что в больнице Царапкин назвался вымышленным именем, так что теперь Молякову приходилось ломать себе голову, как добиться от Москвы оплаты пребывания в больнице не существующего советского гражданина. Царапкин, со своей стороны, был недоволен Моляковым, который взбудоражил всю Советскую миссию, узнав что Царапкин исчез из больницы, и таким образом разгласил причину, по которой он попал в госпиталь.

Но этим октябрьским утром Царапкину и Молякову было не до старых счетов. Моляков заявил, что не получал из Москвы абсолютно никаких инструкций и не знает, как вести себя в условиях быстро нарастающего кризиса.

Царапкин, в свою очередь, сказал, что ему хотелось бы знать, стоит ли в сложившейся ситуации продолжать переговоры с Соединенными Штатами и Англией о прекращении ядерных испытаний. На это Моляков только руками развел. Тогда Царапкин решил запросить на этот счет Москву и поручил мне подготовить текст.

Москва не отвечала. На протяжении тринадцати дней не только мы, но и весь мир, затаив дыхание, ждал, чем все кончится. Никто не имел понятия, что собирается предпринять советское правительство. Мы не знали даже о первоначальном хрущевском плане размещения ракет на Кубе и не могли объяснить этот изгиб советской политики ни партнерам по переговорам, ни союзникам из социалистического блока. Создалась какая-то фантастическая ситуация. Западные средства массовой информации давали нам возможность следить за ходом событий, но позиция и намерения собственного правительства оставались для нас тайной.

Почему Хрущев рискнул пойти на такую авантюру? Я не знал ответа на этот вопрос, пока не вернулся в Москву в самом конце 1962 года. Поговорив с Василием Кузнецовым — участником нью-йоркских переговоров по улаживанию конфликта, с друзьями из ЦК, с высокопоставленными военными и некоторыми другими деятелями, я наконец узнал, в чем было дело.

Идея размещения на Кубе ракет с ядерными боеголовками принадлежала самому Хрущеву. (Много лет спустя он признал это в своих мемуарах.) При этом преследовалась цель не столько защитить Кубу, сколько выровнять соотношение сил между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом. Хрущев рассчитывал создать ядерный кулак в непосредственной близости от берегов Соединенных Штатов, и, на первый взгляд, такая перспектива выглядела заманчиво: Советский Союз, казалось, мог без больших затрат создать здесь ракетно-ядерные "силы сдерживания”, то есть выиграть очень много, ничем вроде бы не рискуя.

Установив на Кубе несколько десятков ракет средней дальности, Советы получили бы возможность нанести по территории Соединенных Штатов ракетно-ядерный удар, в пределах досягаемости которого оказывались и Нью-Йорк, и Вашингтон, и другие жизненно важные центры американского Восточного побережья. Особенно существенным фактором было то, что географическая близость Кубы и США сводила на нет значение американской системы раннего предупреждения, созданной в расчете на пуск ракет с территории Советского Союза.

Хрущев исходил из предположения, что, разместив быстро и в полной тайне ракеты на Кубе, ему удастся таким образом провести американцев и поставить их перед свершившимся фактом. Он был уверен, что после успешного осуществления его замысла Соединенные Штаты не посмеют нанести удар — это бы означало начало новой мировой войны с использованием накопленных ракетно-ядерных арсеналов.