Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

И когда мне разные люди говорили, — а иногда и сам я думал, — что в прозе Битова слишком много умствований, а то и умничанья, а то и чесания левого уха правой пяткой, я возражал (в том числе и себе), что он может себе это позволить. Если у него в случайной фразе столько точности и ума, то, наверное, и в этих умничаньях есть исключительный смысл, мне неведомый. Алла Драбкина говорила мне однажды, что перечитывает «Пушкинский дом» раз в полгода и всегда находит новые глубины. Я перечитывал не раз, иногда с удовольствием, но больше всего любил у Битова шутки, необязательности, проговорки, иногда довольно циничные остроты, и из всего «Пушкинского дома» больше всего люблю «Комментарии к общеизвестному», а из всех этих комментариев — «Павлик Морозов. Пионер, убитый кулаками. Шекспир заключается в том, что кулаками его убил родной дед».

Эти прелестные взбрыки как раз и есть квинтэссенция его свободы, он позволяет себе сказать — и знать за собой — то, чего другие стараются вслух не говорить.

Как в рассказе «Пенелопа» он первым рассказал о мужчине, который боится взаимности, — так с тех пор (1962) он и рассказывал о стыдном, и рассказывал гордо, победительно, даже нагло. Все стыдились, а он нет. И потому было ощущение, что он нечто тебе позволяет.

Нельзя, конечно, не сказать о битовских героинях — вот здесь то, что он внес в литературу, то, что принадлежит ему и только ему, особенно наглядно. Был новый тип девушки шестидесятых, которая не знает, чего хочет; у которой, по-горьковски говоря, душа не по телу. Телу жить бы да радоваться, а душе хочется небывалого. Они не были умны, но многое понимали; само это несоответствие довольно примитивного ума, довольно убогого опыта, но какого-то сверхчувственного знания и понимания было очень сексуально. Я думаю, это и был голос сексуальности, что в этом она и заключается — в особого рода догадливости, в знании жизни и людей, не приобретенном, а врожденном. Не мозг, а какой-то телесный ум. Что, Ася в «Монахове» умна? Или Фаина в «Пушкинском доме»? Они всегда старше героев, но не по возрасту — возрастная разница пренебрежимо мала; они взрослей, циничней, и они не стыдятся себя.

Герой всегда стыдится, а женщина эта — нет: наоборот, перед ней все виноваты. Вот проза Битова была как эта женщина, которая перестала себя стыдиться и стала все себе позволять; и, как Леша верит Асе или Лева — Фаине, все тут же поверили, что эта проза особо интеллектуальна, интертекстуальна, мудра… А она просто такая, как автору хочется; он перестал оглядываться на других.

И, кстати, в поздних своих эскападах Битов тоже был восхитительно свободен. Вот говорят — и будут это вспоминать обязательно, — что он стал чуть ли не путинистом, чуть ли не «крымнашистом», что отрекся от собственного диссидентства, что развалил Пен-центр, да мало ли что говорят. Но мне почему-то — применительно к Битову — это нравится; применительно к остальным — нет, а вот для него это очень органично.

Каждая новая книга разрушает репутацию и созидает ее заново. Не боялся писать хуже — боялся писать одинаково.

Ну и вел себя так, как захочется. Ностальгирует по империи — не скрывает. Ненавидит коллег — признается. Надоели либералы — рассорился. Перед властью, кстати, тоже не приседал. Вообще наговорил такого, что как бы нарыл над собой курган; но если остальные делали это с надрывом, с внезапно обретенной почвенной серьезностью — поведение Битова с друзьями и коллегами чаще всего напоминало внезапную придурь алкоголика: вот он только что с тобой обнимался — и вдруг заорал: пошел нах!

Никогда нельзя было уверенно сказать, что вы Битову приятны, что он вам рад. Как и Леша Монахов никогда не знал, рада ему Ася или нет, — и еще больше любил Асю за это. При этом, между нами говоря, Ася была шлюховата, но самые сильные чувства мы испытываем именно с такими женщинами. Проза и поведение Битова тоже внушают сильные чувства: иногда это отвращение, но никогда — спокойное уважение.

Уважать этого классика и умиляться ему могут только те, кто его не читал, — как и оценивать советскую власть в категориях «хорошо — плохо» могут только те, кто при ней не жил.

Советская власть — это было, наверное, ужасно, но это было сложно и очень интересно, и писателей она формировала настоящих. Выросши в несвободе, они ценили свою волю — и с необычайной легкостью могли в один прекрасный момент развернуть свою судьбу. Из перспективных молодых писателей уйти в диссиденты. Из диссидентов — в почетные юбиляры. Из почетных юбиляров — мало ли куда. Иногда, да, поиграть в демонстративных, хрестоматийных озлобленных маразматиков — просто ради поиска новой интонации; все это с точной рефлексией, с прекрасным осознанием всего, что говорится и делается. Иногда писателю полезней навлекать на себя гнев, чем соответствовать репутации.

А если кому-нибудь не нравится все написанное — правильно. Иногда ведь пишешь не как положено, а как хочется. Раз в жизни можно написать некролог не по канонам жанра, а в соответствии с характером и стилистикой покойного.

Мне нравилось начало некоего текста Андрея Георгиевича. И я шутила, что текст замечательный, но можно уже после первого предложения смело ставить точку. Отчего объем и качество сказанного далее никак не умаляется. Даже если и не читать. Но всегда я забывала название этой вещи и спрашивала у АБ. (Аббревиатура ненавистна для Андрея Георгиевича. Ну, так пришлось, идет от его автографов, − буквосочетание, используемое в переписке.) Такая беспамятность моя относилась и еще к некоторым его отменным сочинениям. Например, где именно он входил в водку по щиколотку, потом по колено. АБ почему-то никогда не злился, а снисходительно вспоминал, приговаривая: «Что я вам тут?..»

Так вот и сейчас, то первое предложение того текста я пишу по памяти, потому как опять не понимаю, откуда взять точную цитату. «Это нам только кажется, что мы про Пушкина знаем все, на самом деле мы не знаем даже размера его ботинок».

Если поразмыслить, отсутствие такого важнейшего знания, размера ботинок Пушкина, конечно, неизмеримая потеря для пушкинистики, которую она даже и не приметила. А между тем сам Александр Сергеевич в своих дневниках настоятельно советовал записывать всякие мелочи, которые и составляют бытовую культуру времени. Кроме определения личностей и событий, перелагания анекдотов сам Пушкин иной раз, возвращаясь с раутов и балов, аккуратно заносил в дневник и такие пустяки, как то: кто в каком мундире был, кто одет дитятей, кто скоморохом, кто шутом и всякие другие будто глупости, на которых потом взрастали цельные его произведения. При таких заметках случалась порой приписка автора: «Замеч. для потомства».