Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

© О. Чухонцев

© Г. Шульпяков

С Андреем Георгиевичем Битовым я познакомилась сразу в трех измерениях. Последовательность уже не помню, но было это очень близко по времени. Меня пригласила в гости Белла Ахмадулина, там был Битов — так я впервые его увидела. Это был, кажется, 1987 год. Еще я подружилась с девушкой, ныне уже далеко не девушкой, которая оказалась близкой подругой Битова. И еще я дружила с молодым человеком, тоже уже, соответственно, не молодым, который вдруг узнал, что он сын Битова. Он был усыновлен отчимом и носил его фамилию, но его мама решила открыть ему правду, в которой и сомнений не было, — очень похож на отца. Они стали общаться, мы иногда виделись все вместе, так что для меня это было третье измерение.

В эти годы Битов был очень популярен, по крайней мере, в кругах интеллигенции. Да и вообще в период перестройки у всех, у кого они были, выросли крылья. Стали появляться новые литературные журналы, частные издательства (хотя называться так было еще нельзя, пользовались эвфемизмами типа «литературно-издательское агентство»), альманахи, один из них, «Другие берега», с филологическим уклоном, создала и была главным редактором Галина Гусева, и в какой-то период она могла говорить только о Битове, настолько ее поразил «Пушкинский дом». А впервые я услышала об Андрее Георгиевиче еще в 1970-е годы как о новом молодом таланте — было ему тогда лет тридцать пять, но в государстве с геронтологической властью это был возраст юношеский, более молодые считались просто детьми.

В те же годы взошедшей звезды «пленительного счастья» и «обломков самовластья» был создан Российский ПЕН-центр, отделение Международного ПЕНа. Вскоре его возглавил Битов и был его бессменным президентом. С его уходом наш ПЕН превратился в «гнилой пень», как написал Владимир Сорокин, но тогда там состояли все лучшие писатели и публицисты и много моих друзей, которые стали звать меня присоединиться и, несмотря на выработавшийся принцип не состоять ни в каких организациях, я в него вступила. Таким образом, Битов стал моим «начальником». Наша общая подруга и друг, который сын, тоже оказались там, и долгое время Русский ПЕН-центр (РПЦ) был клубом единомышленников, с регулярными посиделками и правозащитной деятельностью, не так уж часто востребованной, поскольку «звезда пленительного счастья» хоть и закатывалась, репрессии среди пишущих были крайне редки. Но, как еще в годы перестройки были переиначены пушкинские строки, — «товарищ, верь, пройдет она, и демократия, и гласность, и вот тогда госбезопасность припомнит наши имена», — так оно и произошло.

Поняв изменение ситуации, Битов позвал вице-президентом ПЕНа Людмилу Улицкую, а она приняла в члены ПЕНа известных писателей и журналистов, занимавшихся правозащитной деятельностью. Но недолго музыка играла. Улицкой пришлось уйти, Битову — написать в роковом 2014-м панический текст, ради спасения, но вышло наоборот, а при очередных ПЕНовских перевыборах голосовать предлагали за Битова или… ни за кого. Через некоторое время Битов ушел, а вскоре и умер, и ПЕНа фактически не стало. Битов чуть-чуть пережил свое время, он перестал его понимать, он в нем метался и уже не писал, и мыкался с ПЕНом, которым не мог ни управлять, ни уйти. Он невольно (казалось бы, зачем ему, известному и уважаемому писателю, должность, тем более становившаяся все более проблемной?) повторял модель несменяемой власти. Он не был трусом, он хотел сохранить ПЕН, с которым сросся, любой ценой, а цена была не по нему.

Однажды мы ездили вместе в составе большой делегации российских деятелей искусств во Францию на фестиваль, и поселили нас рядом, так что мы много общались. Это был 2002 год, и тогда он как раз хотел уйти и искал себе замену. Жизнь была еще относительно прекрасна, несколько сильных, но всего несколько, ударов от нарождавшегося «самовластья» многим казались отдельными, временными, преодолимыми. Так думал и Битов. А я думала иначе. Мы спорили на эту тему. Литература в тот период ушла на второй план, ее перестали обсуждать, живая жизнь была актуальнее. Мы сидели на траве возле фермы, на которой нас поселили, и Битов увидел богомола и рассказал мне, что самка откусывает голову самцу после спаривания. Это звучало как метафора: получив желаемое, уничтожают того, от кого это желаемое получили. Скажем, получив власть над страной, можно с ней больше не церемониться. А можно посмотреть иначе, в оправдание: «мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Битов тогда немного колебался: сделал он уже свое дело до конца или нет, оплодотворил литературу и ПЕН сколько мог или может еще?

За два года до этой поездки во Францию мы были в Берлине. Сначала приехали, чтобы каждый написал (нас было, кажется, пятеро) эссе о Берлине как о чужом городе, дома писали о Москве как о своем, и в результате на немецком вышла книжка «Москва−Берлин». Жили мы в писательской резиденции, в Ванзее, пригороде Берлина, и как раз тогда был принят в качестве гимна России старый советский гимн. Это был очередной удар, но тоже казавшийся временным, не окончательным. Лева Рубинштейн во время прогулки по окрестностям показал на здание, сказав, что именно здесь, на Ванзейской конференции, в январе 1942 года был подписан план осуществления «окончательного решения». Всем, кроме Левы, это казалось чем-то далеким и навсегда закрытым. Сейчас тот благостный настрой улетучивается на глазах. А Битов в основном тогда жил в обновляющемся после воссоединения двух Германий Берлине, который был устремлен исключительно в будущее, и, несомненно, светлое.

Когда мы приехали в Берлин через год на презентацию сборника, туда пришел Александр Бреннер, прославившийся разными хулиганскими выходками, называвшимися «акционизмом» (в качестве «актуального художника» он боролся с музейностью, классикой, буржуазностью) и пытался не дать сказать Битову ни слова. Андрей реагировал на удивление спокойно: он же 1937 года рождения и видел на своем веку несметное количество борцов с буржаузностью, только тогда это было «окончательное решение», а тут — как бы наоборот, балаган, молодежное бунтарство. Вообще Андрей был человеком мудрым, хоть и импульсивным, но и умудренным — своим советским и военным детством. Оно нагнало его в старости, и он ушел.