Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Хлюпала за окнами неопрятная осень, в комнате был такой кавардак — черт мог ногу сломать…

На столе — немытая посуда, кастрюля с пригоревшими макаронами. Под не метен уже целую неделю…

А чего мести-то, если по обеим комнатам бегали восемь штук розовоглазых белых кроликов! Они растаскивали сено, морковку и гадили…

Как мне надоела эта грязь и холостяцкий кавардак! Если бы Сима была дома… Ну да, если бы была! Я ждал ее как спасительницу и боялся ее приезда. Вернее, не боялся, а робел перед неизвестностью: как мы встретимся с нею, удастся ли нам дружно жить?

Что ж, посмотрим… Мне хочется, чтобы мы жили с нею так же дружно, как в институте.

Степан уже ходит без костыля и без палки, но еще немного хромает.

Вчера спросил у него:

— Болит нога?

— Нет.

— А почему же хромаешь?

— Не знаю… Ведь шестнадцать лет хромал.

Я, когда сделал операцию, все думал, как встретит свое выздоровление Степан. Ведь с костылем-то можно было сидеть круглый год на берегу и ловить рыбу, можно быть отшельником, спасаться этим. А как быть здоровому? Что делать? Чем заняться? Годы-то ушли, поздно выбирать путь-дорогу, она уже выбрана самой судьбой калеки. И специальности у Степана никакой, и пенсию заберут, хотя она и дана ему пожизненно…

Раздумывал я над этим, пока лежал в больнице Степан, но он вышел — и все само собой образовалось.

Помню, как он первый раз поднялся и пошел на костылях. Потом незаметно бросил один костыль, другой… То есть я, конечно, замечал, следил за этим, но это уже не были события. Просто само собой шло, как приходит утро, полдень, вечер…

И вот только вчера заметил, что Степан ходит уже без палки, но немного прихрамывает.

Само собой произошло и с определением его в жизни, с выбором нового пути.

Он знал о моих намерениях экспериментировать и, когда я заговорил о кроликах, взялся добыть мне крольчат у своих родственников.

Принес кроликов, и у него появилась новая забота: где их расквартировать.

Я не хотел, чтобы Степан этим занимался, не хотел затруднять его, но он сказал:

— Ты, Захарыч, не боись, славы мне твоей не надо.

— Как тебе не стыдно, Степан!

— И не стыдно, пошутил потому что. А уж меня уважь, не мешай… Пойду добывать строительные материалы — и за дело.

— Как это добывать? Надо деньги, какое-нибудь отношение…

— А отношение такое: директора и председатели, говорицца, тоже смертны, а смерть — она без ордеров и без этих самых отношений действует. Вот так и я буду…

Добыл Степан «строительные материалы», принес плотницкий инструмент, и мы взялись с ним за дело. Недели две работали по вечерам, и сейчас за сараями сотрудников больницы стоит наш крольчатник, похожий на теремок из сказок: два маленьких резных окошка, резной фронтон, железный петух на крыше.

Сегодня Степан должен привезти дверь. Навесим ее и переведем кроликов в «хоромину».

А однажды пришел Степан и сказал:

— Директор совхоза «Лебяжья поляна» зовет к себе бригадиром строителей… Вот же, говорит, хирургу крольчатник строишь, выходит — соображаешь в строительстве. А людьми руководить — так ты, говорит, офицер… И еще сказал: «Строительство у нас большое намечается, иди, закладывай себе памятник».

— И что ты думаешь?

— Так уж нечего думать — паспорт отдал в отдел кадров…

— Не робеешь? Справишься?

— Говорицца, волков бояться — в лес не ходить… Плотничать я умею. С детства умею… А руководить людьми — так я и вправду офицер. Книжки есть всякие, почитать можно, получиться строительному делу. Захотел бы только человек, все сможет…

Черт его знает, как в жизни получается! Мог же Степан и раньше стать бригадиром. Больная нога тут ни при чем. Но чтобы стать бригадиром, распрямиться, понадобилось шестнадцать лет, понадобился мой крольчатник. А вернее — капелька внимания к человеку, искорка тепла… Почему мы так часто оставляем людей в беде, хотя, чтобы вызволить их, нужно иногда просто доброе внимание?

А как изменился Степан, когда стал бригадирствовать! Ходил он теперь в новеньком офицерском костюме, в пехотной фуражке, с новыми орденскими колодочками.

Не знаю, хранилось у него все это или он купил. Ведь сейчас редко кто носит орденские колодочки, подчеркивает свое отношение к армии, к войне. А Степан, по-моему, делает это умышленно, словно хочет зачеркнуть годы, проведенные на рыбалке, будто только вчера кончилась война, он сегодня вернулся из армии и засучив рукава строит…

И походка у него, осанка — офицерская. Даже говорить он стал по-военному: коротко и ясно…

Тоскливо у меня на сердце сегодня.

…За стеной играла на пианино Маргарита.

Музыка — словно зябкие, холодные капли падали на что-то дрожащее.

Вот и Маргарите не хватило маленькой искорки человеческого тепла. Зябнет она и злится. А зачем? Разве от злобы бывало хоть кому-нибудь лучше? Нет. Злые люди недолго живут, они будто травятся собственной желчью. А вот добродушные, веселые живут долго.

…Что же это Степана все нет?

Крольчонок встал передо мной на задние лапки и смотрел так, будто разделял мою тоску.

За окном уже ничего не видно — стемнело.

В звонницах собора печально гудел ветер. Это Зодчий так сделал, чтобы каждую осень ветер справлял по нем тризну, тревожил людские сердца…

А кто он был, этот Зодчий? Какой человек? Как ему жилось? Хватало ли ему человеческого тепла? Ой, боюсь, что нет: несмотря на всю красу, я улавливал в контурах собора, в линиях портиков, колоколен глубокую грусть. Конечно, это Зодчий свою душу вложил, это он грустил уже несколько сот лет…

И будто в подтверждение моей думы неистово, гневно взревел ветер в звонницах и стих.

В тишине я отчетливо услышал чьи-то торопливые и осторожные шаги. Еще тише, осторожней они стали на лестнице, в коридоре и совсем затихли у моей двери…

Крольчонок все умывался, тер лапками мордочку, шею и грустно поглядывал на меня.

Постучались — тихонько, почти неслышно. Я открыл, Оля.

Она прошмыгнула мимо меня и прикрыла за собой дверь.

Кролики как брызги разлетелись в разные стороны, попрятались под стульями, под кроватью.

Мокрая, с прилипшими прядями волос, Оля стояла посреди комнаты не то испуганная, не то растерянная.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего.

— Мне показалось…

— Я пришла к вам.

— Да вы проходите в эту комнату, садитесь… Вот сюда, к столу…

Она села и опустила голову, пряча свою растерянность. Достала из кармана плаща измятую бумажку, подала мне.

Я развернул.

Это было заявление Божедомову с просьбой уволить ее с работы по собственному желанию.

— Сергей Сергеевич велел, чтобы сначала вы поставили свое согласие… Для формы, сказал он.

Я очень удивился: Оля вовсе не собиралась уходить, наоборот, обещала помогать мне возиться с кроликами, и вдруг — это заявление…