Евгений Карпов - Повести. Рассказы

«Не ввязывайтесь в драчки…» Это легко сказать, а каково переносить, каково смотреть в эти светлые и ласковые глаза, зная, что они подлые?

— С вашего разрешения я присяду. Как у вас с ногой? — спросил Божедомов у Степана, присаживаясь рядом с ним.

— Спасибо, — опять буркнул Степан, — только что с танцев пришел. Жениться на молодой собираюсь.

— Вот видите… А в райздраве-то напустились! И мне досталось…

— Будя брехать, — уронил Степан.

— Что вы сказали?

— Погода, мол, нынче суровая.

— Да-а, разгулялась осень. И в колокольнях гудит — словно панихиду служит. А дождь по окнам так и режет, так и сечет. Неприятно как-то, неуютно…

Я налил в стаканы чаю.

— Холостяцкий чай? Давненько я такого не пивал, — с улыбкой сказал Божедомов и взял стакан, положил в него сахар, стал размешивать.

Степан не взял своего чая — сидел надутый, будто перед дракой.

И я позванивал, как Божедомов, ложечкой о стакан и был доволен своей выдержкой. На своем лице не чувствовал злости, презрения; вероятно, оно было холодно-вежливым.

— Сегодня был Сенявин, пытался запретить расположение вашего крольчатника на территории больницы, но я отговорил его.

— А зря, — сказал Степан, — я его уже переволок. Рядом тут, к бабке Анне… Двор у нее большой, пустует. Трава там летом до пояса бывает, что твой луг… И колодец есть.

— Когда же вы успели? — удивился Божедомов.

— Да вот недавно… Слышали небось, трактор гудел?

Молодец Степан, молодчина! Хорошо секанул Божедомова… Тот даже сморщился, будто от слишком горячего чая, и сказал:

— Петр Захарыч, через дверь от операционной есть кладовочка. Я думаю ее перевести, а комнатку отдать вам под лабораторию. Там вы и будете работать с кроликами.

Степан и на эти слова, видимо, хотел ответить какой-то колкостью, но я незаметно показал ему кулак, и он осекся. Улыбнулся.

— Спасибо, Сергей Сергеич, там мне будет очень удобно, — сказал я.

Он просидел у нас еще минут двадцать. Помешивал в стакане уже совсем холодный чай, задавал какие-то пустые вопросы, улыбался своей обязательной улыбкой, а потом поблагодарил за компанию и ушел.

Чего он ждал? Возможно, ухода Степана? Возможно, хотел мне что-то сказать? Но мы со Степаном не знали, куда деваться от неловкости, а ему хоть бы что. И я понял: умение пересидеть, переморгать — это обязательное качество иных деятелей.

Что ж, надо и мне приобретать это качество, чтобы пользоваться против таких людей их же оружием. Вот только не знаю, удастся ли мне это? Сегодня по крайней мере, кажется, удалось.

Ушел Божедомов, и я спросил Степана:

— Зачем ты соврал насчет крольчатника?

— А на кой ляд нам нужно его покровительство? Обойдемся и без таких помощничков!

— Но завтра-то утром он узнает, что ты соврал?

— Не узнает. Затемно трактор пригоню и перетащу… Ну, двинусь домой, а то моя старушка, поди, заскучала… Покойной ночи. Эй вы, малышочки, покойной ночи! — сказал он крольчатам и, остановившись у двери, обратился ко мне: — Дьявол этот пришел и перебил меня… Рыбу-то я своим малышочкам в детский сад нынче не носил почти. Так я им из сада яблочек, груш, вишен несколько раз привозил… Заскочу в сад, попрошу и отвезу туда. Без рыбы в этом году малышочки…

Проводил я Степана, глянул на часы и изумился: было всего только девять часов! Три часа, как я дома, а столько пережито, перечувствовано, что этой душевной энергии могло бы хватить на год. Вот в такое напрессованное событиями, чувствами, нервным напряжением время и появляется, наверно, преждевременная седина, а с нею и старость. Человек становится намного испытаннее, мудрее, но расплачивается за это слишком дорогой ценой.

Я лежал в постели, под холодным, скользким одеялом и долго не мог уснуть.

Было такое состояние, будто все мое тело, весь я с сознанием и чувствами был заморожен, а теперь оттаивал. Отогревалось и становилось большим, тяжелым мое сердце. Ныло оно, стучало так, словно находилось не в груди, а в пустом и гулком сосуде. Голова тоже распухла — стучало в ней, дергало…

Теперь бы в степь, на ветер. Или копать бы землю, рубить дрова!

А меня ждала глухая, бесконечно длинная ночь…

Под шатром колокольни, собираясь с силами, ветер начинал новые аккорды поминальной музыки.

Подсвеченные уличными фонарями, плакали мои окна…

Утром затемно меня разбудил осторожный рокот трактора. Это Степан перетаскивал крольчатник.

Интересно, слышали этот рокот Божедомов и Маргарита? Хорошо, если бы слышали и поняли, что мы со Степаном ответили на их обман таким же обманом. Пусть они, в конце концов, перестанут видеть во мне простачка, поймут, что я тоже могу быть хитрым. Пусть поймут это и уйдут с моей дороги, тем более что я не стою на их пути, даже готов обойти стороной…

Кричали третьи петухи, возвещая о конце длинной осенней ночи. Уходил со двора трактор, затихал за воротами рокот…

«Обойти врага стороной — значит капитулировать перед ним. Это не годится», — думал я, снова забираясь под теплое одеяло, прижимаясь к подушке, будто к Симиной щеке.

Вторично в то утро меня разбудил Степан громким, демонстративным стуком в дверь.

— Вставай, Петр Захарыч, вставай, родной, — громко говорил он своим сипатым голосом. — Мы пришли с Матреной Алексеевной за кроликами. Переселять их будем на постоянное место жительства…

Потом он шумно ловил их по комнате, брал за уши и сажал в мешок.

Матрена Алексеевна помогала ему и, видно, уж в который раз восхищалась, что муж без костылей, вовсе не хромает. Восхищалась, и в то же время в глазах была настороженность, неуверенность, будто все виденное казалось временным, не настоящим…

Мы со Степаном понесли кроликов, а Матрена Алексеевна, подоткнув подол, принялась за уборку моей занавоженной квартиры.

Когда я вернулся домой, она, потная, раскрасневшаяся, работала с таким видом, словно делала для себя что-то очень хорошее, приятное и хотела сделать побыстрее, захватить побольше. Увидела меня и застеснялась своей увлеченности. Смахнула пот со лба, сказала:

— Уж до чего я люблю грязь выводить, до чего люблю! Прямо душа радуется, когда вижу, как она пропадает, как над нею чистота да свежесть власть забирают… Приедет Серафима Андреевна — а у нас чистенько да хорошохонько!.. Вам велено в амбулаторию — так вы идите, а я уж тут все сделаю, как следует быть…

Шел я в амбулаторию и думал: конечно, Матреной Алексеевной двигало и чувство благодарности за Степана, но главное, ее воодушевляло в этой черной работе страстное желание «грязь выводить», желание сделать добро. А добро — всегда возвышенно. И не важно, какое оно, большое или малое. Добро всегда мудро, каким бы примитивным внешне ни выглядело. И само собой разумеется, оно доставляет радость не только тому, для кого делается, но и тому, кто его делает.