Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Поликарп Николаевич утвердительно и в то же время виновато заморгал, качнул головой.

— И с эпидстанцией я ругался. А вы не поверили… Напрасно! И вообще не пачкайтесь о всякие кляузные дела. Я уж сам буду нести этот крест…

Ночью ударил морозец, и утром, когда я ехал на тарантасе за Симой, колеса звонко, напевно стучали по подмороженной земле.

Цокали копыта, фыркали вороные.

Я лежал на душистой пшеничной соломе, слушал музыку древних дорог и, казалось, погрузился в некое первозданное состояние покоя, довольства и необыкновенной чистоты. Встреча с Симой мне тоже чудилась вот такой же. И наш первый поцелуй, и наш первый взгляд. А потом, когда будем с нею ехать в Ключевое, выйдет солнце, пролетит реактивный самолет… И я расскажу Симе о ключиках, о древнем соборе…

Так я думал.

…Подошел поезд, показалась в дверях Сима.

Взгляды наши были настороженными, испытующими.

Не было солнца. Не летняя была погода.

Мы сели в тарантас.

Когда я тронул вожжами рысаков и снова посмотрел на Симу, — увидел на ее лице пятна, которые бывают обычно у беременных женщин.

Говорят, женщины стесняются этих пятен, а мужья ждут не дождутся, когда сойдут эти пятна с лиц их жен. Наверно, это правда; возможно, так и должно быть. А я увидел пятна на лице Симы — и пережил мгновения наибольшей близости: понял вдруг, почувствовал, что она мне не просто жена, а часть меня самого, так же, как и я, — часть ее самой. И эта взаимосвязь не укладывается в рамки простой физиологии — она значительнее, сложнее, она возвышенна, мудра и вечна, как звезды, цветы и солнце…

Понял я это, пережил мгновения высшей близости к моей женщине, — и они, вероятно, отразились в моем взгляде: Сима вдруг взволновалась, ее глаза наполнились благодарностью, любовью и набухли слезами…

Я рассказывал о своей поездке в Воронеж, о Степане, Поликарпе Николаевиче, моей лаборатории, крольчатнике…

Сима слушала меня, понимающе кивала, улыбалась и была, кажется, счастлива. А когда подъезжали к Ключевому, сказала:

— Я купила две книжки по кролиководству и основательно их проштудировала. Думаю, это пригодится.

— Конечно! Ты будешь главным ветврачом моего научного центра.

— А правда, Петь, я буду тебе ассистировать. Ладно?

— Обязательно… Потом у нас будет Андрейка, мы его научим любить медицину.

— Обязательно.

Мне снилось что-то тревожное и тягостное. Проснулся и тут же все забыл, никак не мог вспомнить. Только тяжело стучало сердце, и я весь дрожал в ознобе.

Буран за окном то злобно, угрожающе ревел, то срывался на хриплый, молящий шепот.

Безмятежно спала Сима.

Сколько времени? Может быть, скоро утро? А если нет? Значит, надо опять спать? Мне стало жутко: во сне, казалось, меня опять ждало что-то страшное…

Я прислушивался к шуму бурана, к его шорохам и вздохам, чудилось, будто на улице готовится какой-то заговор, вот-вот произойдет что-то непоправимое…

Надо было встать и посмотреть на часы, но не хотелось, как обычно не хочется подниматься с постели в буранную ночь.

Сколько раз я говорил себе, что надо ставить часы вот здесь в изголовье, на табуретке! Говорил и никогда не делал.

Я стал упрашивать себя подняться. И пока беседовал с самим собой, в дверь постучались. Так осторожно, что можно было подумать — кошка царапается.

Это стучатся из «скорой помощи». Они знают: Сима так чутко спит, что достаточно легонько поцарапать в дверь — и она услышит.

Вот они и царапаются, а не стучат.

Надо бы встать и открыть, не дожидаясь, пока проснется Сима, а мне было лень, хотя, раз пришли из «скорой помощи», — наверняка за мной.

В дверь поцарапали вторично, и Сима вскочила, зашептала у двери:

— Кто там?

— Семенов. Петра Захаровича надо.

— Сейчас разбужу.

Сима щелкнула выключателем.

Надо же, черт возьми, вставать, побыстрее одеваться: ведь если к врачу постучались ночью — значит, смерть к кому-то постучалась!

Вот сейчас подойдет Сима и скажет: «Вставай, Петя, вставай, солдат». Это она недавно придумала так будить меня. Хорошо, по-моему, придумала.

Я слышал, как она подошла к кровати и сказала:

— Слышишь, Андрейка, как сладко спит наш папка?..

(Это она к будущему нашему сыну обращалась. Смешная!)

— Вон как сладко, а ему нужно вставать. Вырастешь, сам станешь хирургом — и тебя тоже по ночам будут вызывать к людям… Ты еще не проснулся, Петя?

Это она уже мне говорит. Смешная Симка.

— Вставай, солдат, труба зовет.

И я, как солдат по тревоге, поднялся. И настроение у меня было как у воина перед боем…

…В «скорой помощи» сидел человек в мокром от растаявшего снега дубленом тулупе, в бараньем косматом треухе.

Это был председатель колхоза Семен Тихонович Бородаев. У его отца, как предполагает фельдшер колхозной амбулатории, заворот кишок. Машина пройти в село не сможет — очень сильные заносы, — поэтому Семен Тихонович приехал за мной на лошадях.

Я прочитал пространную записку фельдшера и понял: случай тяжелый, операция будет трудная. Моя новая медицинская сестра — совсем молоденькая, еще неопытная. Не попросить ли поехать со мной Поликарпа Николаевича?

Но согласится ли он? В буран, в стужу, ночью, на лошадях? А! Рискну…

Жил Поликарп в крошечном каменном флигельке у засыпанных и вновь пробившихся ключей. Раньше в этом флигельке было что-то вроде сторожки.

Хоть и был он человеком общительным, компанейским, но к себе никого не приглашал. Забивался в дальний угол и сидел, словно медведь в берлоге. Чем он там занимался, как жил — никто не знал, а вернее, никто не интересовался.

Я давно собирался посмотреть на его житье-бытье, но так и не зашел. И вот побывать в его жилище мне довелось в эту буранную и тревожную ночь.

Пробившись сквозь кусты сирени, сквозь упругую лавину снега, будто спрессованную ветром, я вышел к флигелю и увидел, что его окошки светятся, хотя и было уже часа два ночи.

Я стучался в наружную дверь, в дверь, ведущую в комнату, но мне никто не отвечал. Озадаченный, обуреваемый недобрыми предчувствиями, я вошел без разрешения.

В комнате — комод, сундук, горка, венские гнутые стулья — все старинное, потемневшее, видно, оставшееся еще от монастыря. На такой же старинной деревянной кровати с точеными самоварчиками на спинках, под ветхим атласным одеялом лежал на спине с закрытыми глазами Поликарп Николаевич.

Он показался мне мертвым.

— Поликарп Николаевич, — негромко позвал я.

Землисто-серые веки медленно приподнялись. Обесцвеченные глаза пошарили по потолку, по стене и, наконец, наткнулись на меня. В них появилось что-то вроде улыбки, вроде тепла…

— Я слышал, как вы стучали в коридорную дверь и в эту, — он кивнул на дверь комнаты, — но мне сегодня все чудятся какие-то стуки, и я перестал на них отвечать… Громко так стучатся, двери даже ходуном ходят. «Войдите!» — кричу, а никто не входит. А то чем-то железным стучали и все звали меня… Думал, может быть, из «скорой помощи». Я даже встал один раз, думал, не слышат моего ответа. Открыл дверь — никого… Буря очень сильная. Вот мне шумы-то всякие и чудятся… Ну и перестал отвечать на стуки… А буря сильная? Не улеглась?