Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Не улеглась.

— Садитесь. Вы по делу ко мне?

— Нет. На огонек. Увидел и зашел.

Он улыбнулся.

— Неправда. Оттуда моя халупа не видна. Да и что это вы в два часа ночи вздумали прогуливаться?

И я признался, зачем пришел.

— Спасибо, — ответил он, и в его обесцвеченных глазах засветилась радость, — спасибо вам. Я так благодарен, что вы мне верите, что… Торопитесь, торопитесь к больному… А с каким удовольствием я поехал бы с вами! Торопитесь, а когда вернетесь, зайдите ко мне. Нам надо поговорить, очень надо… Там фельдшером Антон Иванович. Опытный фельдшер. Он вам будет хорошим помощником. Кланяйтесь ему. Езжайте…

Говорить ему было трудно, он очень устал. Глаза сами закрывались, как он ни старался держать их открытыми.

Я попрощался с ним и ушел.

Сидя в легких узорчатых розвальнях, до подбородков укрывшись пологом, подбитым овчиной, мы катили навстречу черному бурану.

Белые рысаки сливались со снегом, с вихрями бури и казались расплывчатыми, темно-серыми, не бегущими, а летящими в свирепой бездне.

Мой попутчик, Семен Тихонович, смачно шлепая большими губами, раскуривал трубку чуть не в кулак величиной.

Я все никак не мог забыть лица Поликарпа Николаевича, его блуждающего, отчужденного взгляда.

В народе говорят: лицо у больного стало землистым — земля к себе зовет. Это довольно тонкое наблюдение: землистый цвет лица — свидетельство очень тяжелого состояния больного…

Чтобы отвлечься от мысли о Поликарпе Николаевиче, я спросил у Семена Тихоновича:

— Сколько лет вашему отцу?

— Семьдесят девять.

— И как он, бодрый еще или?..

— Бодрый старик, бодрый! В колхозе еще работает… Бодрый, вот только напасть эта приключилась. Беда…

«Да, — подумал я, — операция заворота кишок — это вообще дело… Словом, из десяти оперируемых выживают не больше трех-четырех. Даже молодые, сильные люди, а тут семьдесят девять лет старику».

— А кем работает ваш отец? Что делает он в колхозе? — спросил я после долгих размышлений.

— Он страсть как любит лошадей. Работает конюхом. Бодрый старик, износу ему нет, а тут вот — эта чертовщина… Как вы думаете, Петр Захарыч, удастся вам его спасти? Фельдшер сказывал — надежды мало…

— Сейчас трудно сказать, надо посмотреть больного. Будем надеяться на лучшее.

В лицо нам дул теплый южный ветер, пахнувший весной. И хлопья снега, казалось, тоже были теплыми и пахли подснежниками.

Лошади бежали весело, пофыркивали, их гривами забавлялась вьюга…

— Тятька мой очень интересный человек. И сказать бы — железный какой-то. Прямо железный… По роду своему он донской казак. Урядник казачий…

За японскую и мировую имел полный Георгиевский бант — четыре креста. Шесть раз был ранен. И вот уж с четырьмя крестами, прославленный всеми газетами у нас, и, сказывали, за границей про него писали: мол, русский богатырь… Прославленный уже, значит, был он направлен с русским войском во Францию на подмогу… Через Владивосток их переправляли, по Индийскому океану. Морями, морями их, да в трюмах, да кормили плохо. А тут еще режим строгий назначили какой-то: чуть что — по зубам да по скуле. А ко всему этому — море. Казаки — народ сухопутный, к воде непривычный. Да еще к какой воде — океан! Да жарища адская, да вода пресная протухла или что другое с ней случилось… Словом сказать, болезни начались страшные: в лежку казаки лежали, пластами. И начали умирать. Умирать, умирать… Их — в саван да в воду. А потом и саванов хватать не стало. «Господи, прими раба божьего» — да и бултых его за борт!..

…Ну да: бултых — и все тут… А казакам тем, наверно, было по двадцать лет… Интересно, сколько еще веков люди будут вот так «бултыхать» друг друга?

…Не встерпели казаки. Взбунтовались. Офицеров некоторых — за борт! Стали требовать, чтобы корабли назад поворачивали. Долгий был бунт, упрямый, а все-таки сломили как-то казаков. Поп был хитрюга-хитрюган, — он-то, тятька сказывал, и попутал казачков, утихомирим… А когда в Англию привезли, там уж их ждало высочайшее повеление: расстрелять каждого десятого бунтовщика… Тятьке повезло — седьмым в строю оказался. На фронте смертушка шесть раз его коготками своими, коготками… Да не достала. Ну, и в седьмой, в Англии, тоже промахнулась. Уцелел тятька и тут. Да-а-а, уцелел… Из Англии их во Францию, на фронт, за веру, царя и отечество. Воевали они, воевали — глядь и революция в России случилась… Случилась революция, казаки и солдаты тоже комитеты у себя повыбрали. Тятька был корпусным комитетчиком. Эва куда махнул из урядников-то!.. Ну и начали солдаты и казаки требовать отправки в Россию. А офицеры российские снюхались с французскими — и ни в какую: мол, война до победного конца! Тогда корпус взбунтовался, отказался воевать. Их, значит, разоружать, а они: фигу вам, а не винтовки! Офицерам говорят… Ну и пошла, пошла потеха, настоящая война меж русскими и французами развернулась. Ну и частью наших перебили, частью голодом да жаждой уморили и разоружили-таки. Разоружили — и в Африку. Поприковали их к тачкам, как каторжных… Бунтовали они и там. Да что же бунтовать, когда руки в неволе? Многие пробовали убегать, да куда же ты в пустыне денешься! Гибли…

«И в Африке, оказывается, зарыты русские кости… Кто из тех казаков еще жив? Может быть, один этот старик?.. Удастся мне его спасти?.. Черный ветер, белый снег…»

На ухабе так тряхнуло, что мы чуть не вылетели из саней.

Семен Тихонович беззлобно обругал темноту, ветер и продолжал:

— Многое множество их пропало в горячих песках. Тятьку за бунтарство к расстрелу там приговорили, и опять он ушел от смерти — советская-то власть к тому времени уже в силу вошла и востребовала своих людей из Африки… Привезли в Одессу, сам Буденный их встречал. Тятька-то с ходу прямо в Красную Армию — и на Колчака… Ну, стало быть, воевал, орден Красного Знамени за гражданскую у него. А уж после с Дальнего Востока да сюда прибыл, на антоновщину. Тут и остался… Мама моя, сказывают, первой девкой была в округе, ну и приголубила его… Тятька потом тут колхоз организовал и председательствовал в нем все время. Лет десять, как я его сменил. Забыл сказать: в гражданскую-то и во время антоновщины он был еще два раза ранен. Спрашивается, а если б не эти ранения, не войны, не Африка, сколько бы он годов мог прожить? Здоровья ему отпущено было не менее чем на двести лет. Эх, люди, люди!.. Вот и об вас я слышал. Народ хвалит, а кое-кто из начальства вашего будет рад: пусть тебя хоть царем назначат, только бы вон отсюда… Неудобный ты им, Петра Захарыч, боятся они тебя. Вот и съедают. И уж съедят! Знаю я их…

— А чего же им меня бояться?

— Раньше-то, до тебя, им и уточек и гусочек приносили, привозили, валом валили. И маслица и медку в подарок. А ты не берешь… Крутой, говорят, ты по части совести, и они теперь иногда отказываются от подарков.