Александр Штейн - И не только о нем...

Один из них, показав пальцем на небоскреб, сказал слова, звучащие актуально, увы, и поныне:

— Они еще не знают, что такое война… Они не понимают, что этот небоскреб иногда может оказаться ближе к бомбе, чем низенький домик на Урале. Как вы думаете?

Рассказы об Америке, о Чаплине, о Поле Робсоне…

Об американской песенке «Москва, Москва», которую исполнила десятилетняя девочка Энн из Филадельфии, — она застенчиво спросила Михоэлса, опустив глазки:

— Сколько стоит билет до Москвы?

О Максе Рейнгардте, крупном европейском режиссере, эмигрировавшем в Штаты и находившемся без работы…

О «Порги и Бесс» Гершвина, опере, партитуру которой Михоэлс привез домой, в Москву.

Несколько лет спустя в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко мы видели и слушали эту выдающуюся оперу…

Михоэлса тогда уже не было на свете…

Принстон… Новая встреча с Эйнштейном. Вот его слова:

— Я очень стар, я старше своих лет (ему было лет шестьдесят пять). Я гораздо старше своего возраста. Я уже многое пережил и ничего особенного впереди не вижу. Я потерял часть своей семьи; я уже почти один остался. Мне ничего не стоит уйти из жизни. Но до одного хочется дожить — я хочу дожить до той минуты, когда русские первыми войдут в Берлин.

Борис Ильич торжествующе поглядывал на гостей — не зря он пригласил их сюда, в Дом на набережной… И призывал всех — не стесняться, задавать вопросы, время терпит, вся ночь впереди, и ему, Збарскому, тоже будет что рассказать, воротившись в далекую Тюмень…»

ГЕОРГИЙ АНДРЕЕВИЧ МИТЕРЕВ, весьма известная фамилия в годы войны, — он был народным комиссаром, а потом министром здравоохранения СССР, вспоминает:

«Зима 1944 года была для меня богата многими событиями. Остановлюсь на одном из самых памятных…»

Глубокой ночью, то ли в конце декабря сорок третьего, то ли в первых числах января сорок четвертого его вызвал к себе председатель Совета Народных Комиссаров В. М. Молотов. Обычно дела Наркомздрава СССР курировала один из заместителей Предсовнаркома, старая большевичка Р. С. Землячка. На сей раз вызывал Молотов, второй человек в государстве. Митерев понял речь идет о делах особой важности.

Поздоровавшись, Молотов сразу же перешел к сути дела. У него есть поручение — предложить Митереву возглавить правительственную комиссию, очень ответственную, подчеркнул Молотов. Дело в том, что профессор Б. И. Збарский просил провести осмотр саркофага и состояния сохранения. Центральный Комитет считает — просьбу Збарского надо поддержать, привлечь к этому делу крупнейших специалистов.

Митерев с тревогой смотрел на Предсовнаркома. Что случилось? Молотов заметил беспокойство наркома, пояснил:

— Дело в следующем, товарищ Митерев: исполняется двадцать лет со дня смерти Ленина. Требуется авторитетное заключение о возможности дальнейшего сохранения. Это — во-первых. А во-вторых, у профессора Збарского есть некоторые вопросы научного и медицинского порядка.

Г. А. Митерев в своих воспоминаниях комментирует этот свой внезапный ночной визит, подчеркивая, что Б. И. Збарский, возглавляя лабораторию, отвечающую за сохранение в нетленном состоянии облика В. И. Ленина, имел право действовать через голову Наркомздрава СССР, обращаясь непосредственно в Центральный Комитет партии.

Так он поступил и на этот раз.

Митерев, подумав, стал называть Молотову имена возможных членов комиссии. Первым был Николай Нилович Бурденко. Его абсолютный авторитет незыблем для всех, включая Сталина. Вторым, по мнению Митерева, следовало бы включить крупнейшего патологоанатома, академика Алексея Ивановича Абрикосова, ведь именно он провел исключительно талантливую операцию первоначального бальзамирования, позволившего отодвинуть похороны на несколько дней, чтобы возможно большее число людей могло отдать Ленину последний долг… Он же, А. И. Абрикосов, возглавил, спустя десять лет после похорон, в 1934 году, правительственную комиссию, производившую осмотр в Мавзолее.

Третьим участником поездки в Тюмень был назван Митеревым и тут же утвержден академик Левон Абгарович Орбели (тоже имя знаменитое), чьи работы, связанные с физиологией живой клетки, получили международную известность.

Путь на Урал длился трое суток.

Вместе с Н. Н. Бурденко поехала в Тюмень и его жена, Мария Эмильевна.

Описывая естественное волнение, с каким входили в помещение бывшего реального училища члены комиссии, Г. А. Митерев передает свое первое ощущение:

— Перед нами лежал человек в состоянии глубокой летаргии. Кожный покров был бархатистым и упругим, как у любого спящего человека. Место на коже, которое вызвало своим оттенком некоторые тревоги сотрудников лаборатории, при гистологической проверке оказалось в норме.

Комиссия установила и подтвердила, что контроль в лаборатории осуществляется ежедневно и ежечасно.

Б. И. Збарский не ограничился первым, благоприятным в высшей степени для него и для его сотрудников заключением правительственной комиссии.

Он сделал официальный, обстоятельный и исполненный точного обоснования доклад.

И настоятельно подчеркнул желательность возвращения в Мавзолей. Эта необходимость подчеркивалась не только тем, что война уже ушла далеко на Запад, но и соображениями чисто научными. Смысл аргументации заключался в том, что с 1939 по 1944 год коллектив лаборатории архитектурного освещения нашел наиболее удобную конструкцию, а также форму саркофага. Вместе с тем была разработана особая осветительная аппаратура. Применены стекла-фильтры, поглощавшие тепловую энергию. Таким образом поток посетителей Мавзолея не будет нарушать условий хранения и сохранения…

Разумеется, здесь, в Тюмени, потока людей не было, все — в обстановке строгой секретности. Кстати сказать, Борис Ильич мечтал о том, чтобы перед возвратом в Москву Ленина увидел Урал, увидела Сибирь, но его ходатайство на сей счет не было поддержано, хотя и местные власти не раз обращались с такой же просьбой к правительству.

Не думается, что это было правильно, дела на фронте шли хорошо, риска вроде бы не было.

Стоит добавить — стремление Бориса Ильича и его сотрудников к возвращению в Москву диктовалось одним существенным соображением: соблюсти все требования хранения на новом месте было трудно.

27 ЯНВАРЯ 1924 ГОДА семнадцатилетним молодым человеком я был среди многих и многих десятков тысяч людей, которых Петроград, ставший только что Ленинградом, выплеснул с Невского, с Выборгской стороны, с Петроградской, с Васильевского острова, с Нарвской и Невской застав сюда, на Марсово поле, переименованное в площадь Жертв революции…

Здесь, как и в Москве, был жестокий мороз. Стыли в скорбном едином молчании вчерашние петроградцы, сегодняшние ленинградцы, те, для которых смерть вождя есть и будет пожизненной болью, личной, громадной и непоправимой бедой…