Александр Штейн - И не только о нем...

Вот что было в письме — опускаю частные его подробности.

«…Завтра летит в Ленинград Коля Жданов. Хочу наконец написать тебе длинное письмо. Танюша наша в деревне, не хочет уезжать, и сегодня мне передали, что она собирается увязаться за Мишкой Казаковым и идет учиться в сельскую школу, завтра я к ней еду и там разберусь. Так много всего, всяких событий накопилось за это время, столько и грустного и интересного, что просто пропадаю оттого, что самого главного, всепонимающего слушателя, нет… Я совершенно «зашлась» и влюбилась, как говорится, до «потери сознания» по дороге из Москвы — в человека, с которым мы познакомились на вокзале. Ты, наверное, тогда разглядел на лацкане его пиджака два ордена Ленина, два ордена Трудового Красного Знамени и «Знак Почета». Когда поезд тронулся, мы стояли рядом и смотрели на тебя из вагона. Он опять повторил: «Сейчас, в пять ноль-ноль, как я теперь научился говорить, Черчилль прилетает в Москву». Как сам понимаешь, после такой фразы мне трудно было заставить себя уйти, он предложил боржом и через полчаса сказал следующее. Он — московский профессор, живет в Сибири и едет в Тюмень, город, где находится сейчас эвакуированное из Москвы тело Владимира Ильича Ленина. Профессор, который вместе с покойным сейчас академиком Воробьевым восемнадцать лет назад забальзамировал Ленина. Его фамилия Збарский, Борис Ильич. Тут мы официально познакомились и представились друг другу. Я рассказала, чья я жена, он понял, кто ты и кто я, и привстал, протянул мне руку. И начался потрясающий рассказ о том, как в июле сорок первого ему было приказано первый раз за все годы поднять наверх и вывезти в Сибирь тело Владимира Ильича. Рассказывал он с необыкновенным талантом, умом, и проговорили мы до десяти вечера. Поблагодарил меня как умную и очаровательную слушательницу. И обещал на следующий день рассказать, как возникла идея бальзамирования, как он приступил еще при Дзержинском к этой работе. Кроме всего прочего, он одно время, будучи биохимиком по профессии управлял в уральском имении вдовы Саввы Морозова хозяйством величиной в две Франции. Самое невероятное и фантастическое, что меня так потрясло и помогло нам подружиться, — то, что он друг и приятель, жил и учился, в одно время женился и провел часть своей молодости с А. И. Гавронским, моим Учителем, и сам понимаешь, в каком я была восторге, да и он не меньше. Я поила его чаем, хозяйничала у него в купе. Он мне рассказал добрую треть своей жизни. Он — коммунист, ездил с Литвиновым в Лигу Наций, у него три сына, старший работает с ним ассистентом по сохранению тела Ленина, что является основным делом его жизни. А младшему — три месяца. Старец, как видишь, потрясающий. Вот прилечу к тебе с нашими летчиками, я уже предпринимаю некоторые меры, и тогда все тебе расскажу. Я в него «влюблена», как когда-то, помнишь, на съемках «Человека в футляре», я была влюблена в Фаину Раневскую, и вся группа смеялась надо мной. Я страшно везучая, что встретила такого умного, очаровательного, молодого душой старого ученого. Он такой, каким Коля Черкасов играл профессора Полежаева. Я тоже произвела на него очень хорошее впечатление — я ведь могу, когда бываю в ударе и очень постараюсь».

Вот так, поначалу на перроне Ярославского вокзала, произошло наше с Людмилой Яковлевной знакомство с Борисом Ильичом Збарским, потом уже в конце войны и со всей его семьей, знакомство, перешедшее в прочную, оставившую глубокий след в душе дружбу, оборвавшуюся временно в тяжелые годы по не зависящим ни от него, ни от меня страшным обстоятельствам…

Две строчки из его автобиографии, написанной уже в послевоенные годы:

«В 1941 г. был командирован правительством для выполнения специального задания на все время Великой Отечественной войны».

21 июня 1987 года я поехал из Переделкина в Москву по делам и увидел на Манежной площади, около Исторического музея, конец тысячной очереди людей, молодых и пожилых, школьников и ветеранов…

— Завтра началась война, — неожиданно сказал шофер.

— Подумайте, — сказал я. — Совершенно забыл.

А забыл потому, что думал сейчас, глядя на эту очередь, об одном: «Ни один человек, стоящий в ней, не знает имя, отчество и фамилию Бориса Ильича Збарского…»

В СОРОК ТРЕТЬЕМ ГОДУ поздней осенью Борис Ильич приехал в Москву в недолгую командировку.

Приезд его совпал с возвращением из Соединенных Штатов, после трехмесячного путешествия по четырнадцати крупнейшим городам Америки, Соломона Михайловича Михоэлса, народного артиста СССР, выдающегося общественного деятеля, имя которого было всемирно известно.

После его страстных выступлений люди жертвовали многие сотни тысяч долларов на борьбу с фашизмом, русские эмигранты, приходившие на эти встречи, растроганные, очень плакали, дарили в Фонд победы фамильные драгоценности… В президиумах митингов бывали и великий Альберт Эйнштейн, и Поль Робсон, и Эптон Синклер, и Лион Фейхтвангер, и звезды Голливуда, всех не перечтешь.

Борис Ильич позвал к себе, в Дом на набережной, Михоэлса, еще не отряхнувшего дорожную пыль, своих друзей, знакомых, учеников, пришли и Михаил Шолохов, и Рубен Симонов, и Борис Пастернак — с женами, и Корней Чуковский…

Жаль, я не был на этой встрече, я был в Ленинграде и на Балтике, а потом жена рассказывала мне… Она вошла в столовую с опозданием, увидела в центре стола Михоэлса, правая рука висела, подхваченная белой повязкой. Оказывается, в одном из городов Штатов, на площади, была сооружена импровизированная, наскоро сколоченная трибуна. Толпа так сгрудилась вокруг нее, что трибуна не выдержала, рухнула, у Михоэлса — перелом руки…

Борис Ильич, встречая мою жену, предупредил, улыбаясь:

— Я вас сейчас посажу между Пастернаком и Сперанским, вы должны мне помочь. Михоэлс рассказывает, и необыкновенно интересно, а они затеяли спор о поэзии и науке и, по правде говоря, всем мешают. Я вас посажу между ними, постарайтесь их отвлечь и утихомирить страсти.

«Я услышала низкие тона пастернаковского голоса и увидела академика Сперанского, с рюмкой в руках, в генеральской форме, продолжающего яростный спор. Борис Ильич подошел, раздвинул их кресла и втиснул стул для меня.

Спор действительно стих, я помешала им. Борис Ильич с благодарностью кивнул.

А Михоэлс рассказывал, рассказывал.

О том, как еще в пути, в Аккре, на берегу Атлантического океана, молодой лейтенант из Канзас-Сити расспрашивал его о Дмитрии Шостаковиче и тут же напел трагическую тему Седьмой симфонии, Ленинградской… И о том, как на Бродвее, на Пятой авеню, звучали мелодии «Полюшка-поля» и «Вечера на рейде», и как в Сан-Франциско собиравшие подарки для Красной Армии моряки просили у него, Михоэлса, слова песни В. П. Соловьева-Седого — они пели ее без слов, и как пели американцы украинского происхождения «Запрягайте, хлопцы, кони…».