Александр Штейн - И не только о нем...

Формулировки для того времени были более чем неприятные.

Так что, думаю, можно представить наше с Германом тогдашнее умонастроение.

(Замечу: «расстрелянный террорист Иван Макарьев» потом, к счастью, оказался живым и возвратившимся в Москву после Двадцатого съезда, жил некоторое время на даче у Юрия Павловича Германа, помню и его выступление на партийном собрании писателей в Центральном Доме литераторов, где он рассказывал, чем был для него тридцать седьмой год…)

Вечером в вестибюле гостиницы «Метрополь», где мы с Юрием Павловичем остановились, столкнулись с белорусским писателем, мы его знали, познакомились недавно в Колонном зале Дома союзов на Первом съезде писателей. Он бросился к нам, будучи явно необычайно взволнованным, позвал зайти к нему в номер сейчас же.

Рассказ был короток. Но мы — онемели.

Только что закончился Пленум ЦК.

На этом пленуме делал доклад А. Жданов.

Он говорил «об избиении партийных кадров».

Сталин сидел в президиуме.

После ждановского доклада он поднялся, неторопливой походкой прошел к сидящему в зале Ежову, остановился, вгляделся в его застывшее, посеревшее лицо и показал на него указательным пальцем:

— Вот человек, который избивал партийные кадры.

Так сказал Сталин.

И Ежов исчез. Вскоре. Навсегда.

И мы с Германом слушали затаив дыхание, и облегченно вздыхали, и были счастливы, что наконец-то дошел до Сталина весь ужас и кошмар тридцать седьмого года.

Боже, как мы были счастливы тогда! Значит, правда есть? Значит, Сталин не знал? Значит, можно объяснить необъяснимое?

Как же мы были простодушны! Как наивны! Как слепы!

Да разве только мы?

А командармы, которые были убиты не Ежовым, а уже Берией? А легендарные военачальники, прославленные герои гражданской войны, — перелистайте страницы Военной энциклопедии, страницы Энциклопедии гражданской войны, вышедшие в совсем недавние, в брежневские, времена, — ведь это мартиролог, причем стыдливый, в котором робко обозначены даты рождения и даты, одинаковые даты смерти — 1937—1939, — и ни слова о том, что они явились жертвами казней, они, чьим талантом, смелости, убежденности, преданности безграничной обязано было наше государство.

Мартиролог. Слово греческого происхождения от слов — свидетель, мученик. Это слово имеет два значения: сборник религиозных повествований о христианских мучениках, вид духовной литературы, распространенной в средние века, и — перечень пережитых кем-либо страданий, преследований…

Как это слово подходит к мученикам двадцатого века, жертвам патологической злобы, патологической зависти к талантам, к духовной самостоятельности, к чужой славе.

Перечитайте сегодня, с высоты прожитого, испытанного, пережитого, переосмысленного краткий курс истории партии, одобренный Сталиным, сданный в набор 8 октября 1938 года, подписанный к печати 14—19 октября 1938 года в издательстве «Правда» тиражом полтора миллиона экземпляров…

Вот что написано про тех, кого Ленин считал своими верными соратниками, при всех их частных ошибках и заблуждениях, про подпольщиков, большевиков, отбывавших каторги и ссылки, с кем был Ленин и до Октября, и в дни Октябрьского штурма, и все годы Советской власти.

Вслушайтесь в интонацию этих формул, которые и тогда звучали страшно, и не хотелось верить, и не могли не верить, потому что нельзя было не верить самой партии, и действовали магический гипноз и ослеплявшие людей автоматические догматы послушного мышления.

Нечеловеческая ярость звучит в каждой формулировке, в каждой фразе, в каждой запятой:

«Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются лишь временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий как ничтожный хлам.

Эти ничтожные лакеи фашистов забыли, что стоит Советской власти шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа.

Советский суд приговорил бухаринско-троцкистеких извергов к расстрелу.

НКВД привел приговор в исполнение».

И прокурор Вышинский, наловчившийся фальсификатор, сфабриковавший с холопьей готовностью страшные обвинения, заключал свою речь перед приговором над Бухариным, Рыковым и другими большевиками такими словами:

«Вся наша страна, от малого до старого, ждет и требует одного: изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину, расстрелять, как поганых псов!»

До этого процесса уже были два аналогичных сфабрикованных и фальсифицированных процесса «троцкистско-зиновьевского террористического центра» и «антисоветского троцкистского центра», и Вышинский проводил их на казнь, перед расстрелом, таким же извержением подлой брани, которую сегодня просто невозможно читать…

И невольно думаешь, каким гениальным предвидением было ленинское завещание, требующее снять т а к о г о генсека, обладающего необъятной властью, снять Сталина со своего поста.

Какими же потоками крови чистых и благородных людей обернулось то, что Тринадцатый съезд не внял ленинскому призыву.

И раньше всего обернулось для самих делегатов самого Тринадцатого съезда.

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА НАЧАЛАСЬ ВОЙНА. В июле сброшены на Москву первые бомбы.

Июльской душной ночью позвонили.

— Борис Ильич, за вами послана машина. Вас ждут в Кремле. Пожалуйста, выходите к подъезду.

Усмехаясь, вспомнил, спускаясь вниз, о звонке и машине, которая привезла его к Ежову на Лубянку.

Совсем недавно это было… Года четыре, не больше…

А ведь аресты прекратились, как только началась война.

Почему-то вспомнилось июльское обращение долго-долго молчавшего в начале войны Сталина:

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»

Впервые, кажется, обращался он к народу с такими задушевными словами…

У въезда в Кремль часовой отдал честь, машина подъехала к правительственному зданию.

В кабинете, куда его проводили, сидели Молотов, Каганович, Берия, Микоян. Помощники с блокнотами и карандашами.

Микоян пригласил Збарского сесть. Сообщил о только что принятом решении — в связи с возможными налетами фашистской авиации на Москву тело Владимира Ильича эвакуируется.

Решение окончательное, обсуждению не подлежит. Отъезд из Москвы — безотлагательный. Новым местопребыванием избрана Тюмень.

Молотов пояснил:

— Почему Тюмень? Предложение Сталина. Далекий тыловой город. Связан неплохо с Москвой. Промышленных и военных объектов нет. Лететь фашистской авиации далеко. — Повторил: — Тюмень.

Збарский слушал, потрясенный.

Понимают ли они, о чем идет речь? Понимают ли, что это такое? С точки зрения науки? Ведь это движение, это климат. Какая будет реакция? А вибрация на стыках рельсов? Ринуться в неизвестность — есть ли на это право у него? Есть ли право на такой эксперимент, не предвиденный ни им, ни покойным Воробьевым, эксперимент с непредсказуемой судьбой?