Александр Штейн - И не только о нем...

…Лежу ворочаюсь, вспоминаю.

Забудешь ли день, когда случилось?

Первого декабря у меня был билет на собрание партийного актива Ленинграда в бывшем Таврическом дворце.

Сердито звеня, подходили и подходили к дворцу переполненные трамваи — все торопились: с докладом выступает Киров, а Киров уважал точность, сам был в этом педантичен до одной минуты и не любил, если входили и усаживались, когда доклад уже начался.

Таврический дворец, тогда он именовался «Дворец Урицкого», был набит до отказа. Как всегда, если ждали речи Кирова. И в этот раз я с трудом отыскал на хорах свободное место.

Пришла минута доклада. Киров не появлялся. Другая минута, третья. Десятая. Пора, пора начинать. Ждали терпеливо, однако несколько недоумевая. Еще прошло время. В зале зашумели. Тотчас же смолкли — вышел человек. Не Киров. И тут же воцарилась тревожная тишина. Каким-то странным голосом вышедший сообщил: собрание актива отменяется.

И ушел, торопясь.

Никто ничего не понимал. Выходили в молчании, растерянные, садились в трамваи, шли пешком.

Мне удалось вскочить, вместе с товарищем по редакции, на подножку уходящего трамвая. Добрались до Фонтанки, где помещалась тогда «Красная вечерняя газета». И там узнали. В Кирова — стреляли.

Мой товарищ, услышав это, стал дрожащей рукой наливать себе воду из графина, графин выскользнул, полетел и разбился вдребезги.

А ведь совсем-совсем недавно, ну буквально на днях, я столкнулся с Кировым невзначай, я пришел по редакционным делам в Смольный, и навстречу шел по коридору Сергей Миронович, приветливо кивнув мне на ходу, бросил: «Виновники Октября!» — и пошел к себе в кабинет.

Пуля Николаева сразила Кирова именно там, в коридоре Смольного…

Мчится в Москву траурный поезд.

Ворочаюсь на своей верхней полке.

И снизу кто-то, тоже бодрствуя, закуривает новую папироску.

Еще, кажется, вчера был Семнадцатый съезд партии. Он длился с 26 по 10 февраля этого года.

Кажется, еще вчера читал в газете его, кировское, выступление.

Навеянное реально осязаемым тогда улучшением народной жизни.

Завершившееся овациями, которые могли сравниться разве что с овациями по адресу Сталина…

Выступал признанный любимец партии.

«Если сказать просто, по-человечески, — так хочется жить и жить».

Кто стрелял? Зачем? По чьему умыслу?

После этой ставшей тогда знаменитой речи, радостной, живой, человеческой, жить оставалось ему недолго…

Как и подавляющему большинству участников этого съезда, названному тогда словами, звучащими сегодня трагедийно, — «Съезд победителей».

Пройдет немного времени, и подавляющее большинство делегатов этого съезда победителей будут объявлены врагами народа, расстреляны, погибнут в тюрьмах и лагерях…

Их реабилитируют посмертно — после Двадцатого съезда.

А иных — и еще позже.

На траурном митинге памяти Кирова на Красной площади был и Борис Ильич, спускался с ленинградцами после митинга в Мавзолей, он мне впоследствии рассказывал об этом, но тогда, в 1934 году, я и не подозревал, что имя этого ученого, иногда мелькавшее на страницах газет, станет мне в будущем настолько близким…

Воробьев и Збарский, живя в разных городах, не расставались друг с другом, делились каждой крупинкой наблюдений.

Они вдвоем взялись за дело, не имеющее аналогов в истории…

Вдвоем делили взятую на свои плечи ответственность.

Ведь вопрос — надолго ли удастся продлить процесс сохранения — ставился перед ними и ими самими неоднократно.

Была ли уверенность у обоих, что — надолго?

Такой уверенности не было ни у того, ни у другого. И не могло быть.

Уверенности не было, но страстное желание не оставляло ни днем, ни ночью. Лаборатория Владимира Петровича и Бориса Ильича ни на минуту не теряла этой надежды.

Неустанная и непрерывная исследовательская деятельность обоих ученых дала пока еще первый результат — им был уже накопленный драгоценный опыт.

«Прошло 3 года… 5 лет… Уверенность в полном успехе росла с каждым годом, с каждым месяцем».

СТРАШНЫЙ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ. В доме на набережной, где поселился с семьей Борис Ильич, жили по преимуществу крупные деятели государства, были среди них и народные комиссары, и их заместители, и военачальники…

Обыски и аресты шли по ночам. Как правило, кончались глубокой ночью. Дежурные спрашивали вахтеров, где можно оставить детей пяти, семи, десяти лет до утра, утром их надлежало отправить в детдом. Вахтеры не раз называли одну и ту же квартиру — Збарских. Евгения Борисовна укладывала детей спать, поила, кормила и зачастую, когда они засыпали, сидела с ними до утра, утром с точностью выполнялось спецуказание — машина увозила детей в детдом.

А Борис Ильич, живя в этой гнетущей атмосфере, продолжал работать. Подъезды пустели. Пустели целые этажи. Брали людей… Как-то часов в шесть вечера сидели пили чай. Телефонный звонок. За Борисом Ильичом высылают машину, не ту, в которой он обычно ездил, — с Лубянки.

Положил трубку, встал, развел руками, улыбаясь, сказал:

— Ну что ж, на всякий случай попрощаться? Пошутил, пошутил. Женя, дай на всякий случай еще одну пару очков…

Спустился вниз, сел в машину. Ехать было недалеко.

Его вызвал Ежов, лично.

Борис Ильич вошел в кабинет, увидел человека, едва возвышавшегося над столом, так он был невелик ростом. Ежов привстал, жестом пригласил сесть, нажал кнопку — вошел помощник.

— Принесите дело Збарского, — приказал Ежов, помощник, кивнув, исчез.

«Дело», — подумал Борис Ильич. Ежов молчал и только смотрел на него сумрачно, внимательно и непроницаемо.

— Вот мы наконец и познакомились, — сказал Збарский, чтобы нарушить страшноватое молчание. Ежов молча кивнул. — Пора, ведь объект находится в вашем ведении. — Ежов так же молча кивнул.

Вернулся помощник, с довольно толстой папкой.

— Показания Ягоды, — приказал Ежов. Страница была открыта. — Можете идти, — сказал Ежов.

Помощник ушел.

— Читайте, — сказал Ежов.

Збарский вынул очки из футляра, протер, взял папку, стал читать. Прочел: «Мною было поручено профессору Збарскому, биохимику, отравление Николая Ивановича Ежова». Остановился, взглянул на Ежова, тот смотрел на него в упор. Збарский продолжал читать. «С этой целью была достигнута договоренность с персоналом, обслуживающим кабинет, — ночью опрыскивать его раствором дезинфицирующего препарата, в который входит ртуть, рекомендовалось опрыскивать специальным пульверизатором портьеры».

Збарский улыбнулся, протер очки.

— Кто же так делает? Это кустарщина.

Ежов посмотрел на него с нескрываемым изумлением. Збарский продолжал читать вслух:

— «До утра держать закрытыми окна и двери. Как известно, ртуть запаха не дает». Действительно, ртуть не дает запаха, — прокомментировал он, снова улыбнувшись. — Из всего, что здесь написано, вот это — правда. Ртуть запаха не дает… — Перелистнул страницу, снова начал читать. Дочитав, положил дело на стол. — Все, что здесь написано, — глупейший и неграмотный вздор. Так не травят.