Александр Штейн - И не только о нем...

— А как травят? — спросил Ежов.

— Не знаю, мне, к счастью, пока травить никого не приходилось.

— Ртуть — ядовита? — спросил Ежов.

Збарский кивнул.

— Ртуть — химический элемент второй группы периодической системы Менделеева, — сказал он спокойно, словно бы читая лекцию. — Ртуть, как и многие ее соединения, ядовита. Пары ртути излучают, при высокой температуре и при электрическом разряде, голубовато-зеленый свет. Это знает каждый школьник. Как и то, что ртуть обладает антисептическими свойствами, она применяется при дезинфекции. При бальзамировании. При бальзамировании, — повторил он. — Вот, наверно, откуда возникла идея этой стряпни. Доказывать обратное — ниже достоинства ученого.

Збарский протер очки и положил их в футляр.

Ежов смотрел на него по-прежнему внимательно.

— А какие признаки при отравлении ртутью?

— Похудание, общее недомогание, поражение почек, раздражительность. — Помолчав, добавил: — В особо тяжелых случаях — психозы. — И посмотрел на Ежова. — Больше ничего не нужно читать?

— Ничего, — сказал Ежов. — А можно ли определить — отравлен человек ртутью или нет?

— Можно, — сказал Збарский. — Для этого надо, примерно за недели две, проделать анализ крови, мочи в специальной лаборатории.

— Вы ею располагаете?

— Да, она в полном моем распоряжении.

— Когда можно начать?

— Когда вам удобно. — Посмотрел на папку. Улыбнулся. — Нет, так это не делается. Это кустарщина. Вздор.

Ежов нажал кнопку. Вошел помощник. Ежов протянул ему папку.

— Возьмите дело Збарского. И отправьте Бориса Ильича домой. — Повернулся к Збарскому: — Вам ничего не нужно?

— Нет, мне ничего не нужно, — сказал Борис Ильич. — Впрочем, разрешите позвонить домой. — Ежов вежливо пододвинул ему один из телефонов. — Хочу, чтобы мои домашние узнали, что я еду домой, на пятнадцать минут раньше, чем я окажусь дома.

— Я вас вполне понимаю, — сказал Ежов.

Ежов за свои «заслуги» в борьбе с «врагами народа» был награжден орденом Ленина, и город Сулимов в его честь переименовали в город Ежово-Черкес.

Вот так.

В 1937 году умер академик Владимир Петрович Воробьев. Борис Ильич воздал ему должное. В своей книге он пишет: «Это была тяжелая потеря для науки…»; «Советский народ никогда не забудет роли выдающегося ученого в деле сохранения тела Ильича и с благодарностью будет вспоминать его имя».

Умер Воробьев, остались ученики обоих ученых. В качестве ассистентов в разное время были привлечены профессор М. Барон, профессор Д. Воропаев, доцент И. Збарский, профессор Б. Лаврентьев, профессор С. Мардашев, профессор Р. Синельников, профессор А. Шабанов.

И, проводив в последний путь Владимира Петровича, Борис Ильич с волнением думал о том, как мудро и дальновидно поступили и он, Воробьев, и он, Збарский, воспитав за время работы в лаборатории Мавзолея талантливых и умных помощников, целую группу молодых ученых, которые отныне еще тесней приблизятся к нему. Они всегда были с ним. И он мог на них положиться. И они дали ему возможность заниматься другими научными проблемами, что он и делал со свойственной ему энергией, несмотря ни на что, ни на каких ежовых, настоящих, прошлых и будущих…

Четверть века отдал он воспитанию медицинских кадров. Семь лет, с 1945 до 1952 года, то есть до ночи ареста, руководил лабораторией биохимии рака Академии медицинских наук СССР.

Воробьев умер в черный год разгула ежовского террора. Год, окрещенный народом «ежовщиной», потом продолженный «бериевщиной», а точней сказать, террором Сталина.

Вскоре после этих трагических дней, в 1938 году, сам Борис Ильич заболел серьезно, тяжко, ему удалили почку, он лежал в больнице, а рядом с ним, бессменно, Евгения Борисовна.

Вот и проявился с новой, неожиданной стороны ее характер. Оказывается, как и всегда в этой жизни, все неоднозначно. Выяснилось в самый пик болезни, что она достойный его и ему спутник, что он, оказывается, ей дорог и что она будет за него и за его существование на земле бороться до конца, и днем, и ночью, ей поставили рядом с его кроватью раскладной матрац, и все ночи она была неотлучна. Между тем болезнь становилась все более угрожающей, температура около сорока, он все чаще впадал в забытье…

Из органов безопасности, которым была поручена охрана жизни Збарского и в ведении которых был Мавзолей с первого же года его существования, в больницу приехали, очевидно, по приказанию свыше, может быть, самого Сталина, даже наверняка, люди с щекотливой миссией. Не сразу, обиняком, между прочим, спросить: есть ли около профессора ученики, способные на время болезни, они подчеркнули, только на время болезни, в случае, если она, болезнь, затянется, есть ли ученики, которым можно поручить продолжать его дело?

Спрашивали они его, улучив момент, когда Евгения Борисовна вышла из палаты, но она слышала все — и их вопрос шепотом, и его шепотом ответ. У него не было сил подняться с подушки, но он медленно, очень раздельно ответил: да, есть.

Есть, он все предвидел.

К счастью, дело пошло на поправку. Его выходили врачи, его выходила жена, Евгения Борисовна. И он оценил по достоинству так проявившийся в этой малоутешительной истории ее упорный, упрямый, сильный характер. В опасные минуты такие люди не подводят.

И это подтвердилось спустя немало лет в ночь ее ареста.

Евгения Борисовна не стеснялась в выражениях, когда вспоминала о тайном визите работников безопасности, полагая, что они не имели нравственного права спрашивать Збарского, тем самым как бы предупреждая, что возможен его близкий уход из жизни. Однако Збарский не осуждал их, так как его Дело было делом не только его, но и Государственным делом.

Но растроган самим фактом ее реакции на тайный визит — стало быть, она предана ему, и предана по-настоящему. Улыбнулся, сказал тихонько: «А ну-ка, Женя, давай-ка еще поживем…»

И потерял сознание.

Он выжил.

Это что-то решило в их отношениях.

Впрочем, новый неожиданный поворот не помешал ей, вернувшись из больницы домой, вернуть и свое обычное выражение лица, скучно бродить по комнатам и с тоскою поглядывать в окно. Хотя из окна открывался вид, захватывающий своей красотой — Кремль, колокольня Ивана Великого, изгиб Москвы-реки, гости, приходившие к ним, неизменно восторгались пейзажем, — она кивала им с полным равнодушием.

Такою уж она была, и с этим ничего нельзя было поделать.

В конце, помнится, этого года мы с Юрием Павловичем Германом отправились в Москву по своим литературным делам. Нас обоих уже коснулся своим совиным крылом этот год: Германа обвинили публично в молодежной газете «Смена», что он покровительствовал «ныне расстрелянному террористу, одному из руководителей РАППа Ивану Макарьеву», более того, посвятил ему, Макарьеву, свой роман «Наши знакомые». Я, ответственный редактор журнала «Искусство и жизнь», был обвинен в том, что журнал «не вел борьбы с врагами народа», и редакционная заметка об этом в разделе «Из последней почты», уже не в молодежной газете, а в самой «Ленинградской правде», требовала «присмотреться к политической физиономии журнала «Искусство и жизнь» и его редактора А. Штейна»…