Александр Штейн - И не только о нем...

Он был взбудоражен, растроган.

Рассказывал с живостью о бурнейшей дискуссии, вспыхнувшей после доклада Николая Ивановича Бухарина, доклада, как он именовался, «О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР».

И о том, как его, Пастернака, стихи тоже стали предметом страстного обсуждения. Бухарин назвал его «поэтом крупного калибра», и даже самое первое упоминание докладчиком его имени вызвало бурные аплодисменты зала.

Пастернак был, несомненно, обрадован той приподнятой тональностью, с какою говорилось о его стихах, равно как и тем, что Н. И. Бухарин процитировал Эдуарда Багрицкого:

Не остался равнодушным Борис Леонидович и к тому, что докладчик высоко оценил пастернаковское видение Ленина в поэме «Высокая болезнь».

Я помню и эти места в докладе, и сам доклад, поразивший широтой и глубиной, неординарной эрудицией, блистательным, свободным вдохновенным владением огромным художественным материалом и богатством литературного и теоретического багажа, оригинальностью мышления… Такой доклад не мог не вызвать дискуссию, различия в оценках, естественно обнаружив разные направления взглядов на поэзию, и в частности на поэзию его, Пастернака.

И сейчас, в 1987 году, я снимаю с полки чудом уцелевший в блокаде, ставший ныне библиографической редкостью стенографический отчет Первого съезда и, читая, вернее, наново перечитывая многостраничный доклад, нахожу там и строки из «Высокой болезни», запечатлевшие образ Ленина и прочитанные на съезде Бухариным. Эти строки знаю наизусть и считаю, что это один из наиболее сильных портретов Владимира Ильича, созданных русской поэзией.

Однако замечаю, перечитывая: Н. И. Бухарин, процитировав строки о Ленине, опустил не случайно финал поэмы. А между тем именно финал исполнен силой предвидения…

Дата написания поэмы — 1923, 1928.

Доклад Н. И. Бухарина завершался словами: «Я кончаю свой доклад лозунгом: нужно дерзать, товарищи!» Как свидетельствует стенограмма, последовали «бурные аплодисменты всего зала, переходящие в овацию. Крики «ура». Весь зал встает. Заседание закрывается».

Стенограммы съездов обычно не переиздаются.

Думается, эту стенограмму можно и должно переиздать — сейчас, в условиях гласности, это не только возможно, но и насущно необходимо. Не говоря уже о содержательности, важности и красоте многих выступлений на его двадцати шести — двадцати шести! — заседаниях, там, увы, немало фамилий крупных писателей, имена которых долгие годы не разрешалось даже упоминать.

..Съезд начался 17 августа 1934 года появлением на трибуне открывшего его Алексея Максимовича Горького, встреченного единодушной овацией. И закончился вечером 1 сентября 1934 года заключительным словом Алексея Максимовича и пением всем залом «Интернационала».

Двадцать шесть заседаний.

Это было время больших надежд, светлых упований…

И в Колонном зале. И за его стенами. И во всей стране.

А 1 декабря того же 1934 года в Ленинграде, в Смольном, был убит выстрелом из револьвера Сергей Миронович Киров.

И начался новый, тяжкий отсчет нашей жизни.

Когда поднявшаяся после этого зловещего, потрясшего страну выстрела темная и мутная волна террора, набирая адскую силу и адскую скорость с каждым днем, неделей, месяцем, годом, стала неслыханным бедствием, память о котором и поныне вызывает в сердце неутихающую горечь, непреходящую боль.

ЛЕТЕЛА БЕССОННАЯ НОЧЬ.

Длинная, бесконечная.

Я лежал на верхней полке, ворочался, поправлял подушку, закрывал глаза, снова открывал, сон не шел, я выходил в коридор покурить, возвращался, и снова начиналась она, бессонница, и мысли, мысли, мысли, «как черные мухи»…

Как могло случиться?

Кто? Зачем? По чьему чудовищному умыслу? Где была охрана?

Нет, не уснуть.

Немало случалось у меня бессонных ночей на жизненном неровном пути. А такой не упомню.

Да разве только я?

Несся в ночи, бешено громыхая на стыках рельсов, траурный поезд.

В тряских вагонах тоже не спали. Сидели, выходили в коридор, а то и дымили в купе, переговаривались тихо. А больше — молчали.

Поезд шел в Москву. Его пассажиры — ленинградцы. Выборные фабрик и заводов.

Ехали в Москву.

Хоронить Кирова.

На Красной площади. Хоронить рядом с красногвардейцами и солдатами, павшими в боях за Октябрьскую революцию.

Хоронить рядом с Дзержинским и Свердловым.

Рядом с Лениным.

Мне выпало быть специальным корреспондентом ленинградской «Красной вечерней газеты», сопровождающим делегацию питерских пролетариев.

Я знал Кирова. Видел его и слышал — не раз. Даже познакомился.

Это было вскоре после того, как Киров переехал в Ленинград. На районной партийной конференции за Нарвской заставой. Тогдашний редактор «Ленинградской правды» М. Рафаил, впоследствии арестованный как враг народа и погибший в лагерях, в перерыве подвел меня к Кирову.

— Сергей Миронович, вот молодой товарищ, по поводу которого вы мне звонили по вертушке. «Виновники Октября», помните? Александр Штейн.

— Аа-а, — сказал Киров. И протянул руку. Рука твердая, сильная. — Понравилось. И название — неожиданное. «Виновники Октября».

Прозвучал звонок — кончился перерыв.

Думаю, думаю, не сплю.

Киров ходил часто вовсе без охраны, иногда видел я следовавшего за ним чуть в отдалении немолодого рабочего, как мне сказали, Киров знал его еще по революционному подполью.

Любил ходить пешком, делая большие концы от своего Каменноостровского, где он жил, неподалеку от нынешней студии «Ленфильм», в доме 26—28, где жили многие, как говорили тогда, «ответработники», там у него квартира.

Каменноостровский, нынешний Кировский проспект.

Очень любил театр, бывал на спектаклях бывшей Мариинки, нынешнего Театра оперы и балета имени Кирова, и в бывшей Александринке, и на Фонтанке в Большом драматическом. Предпочитал сидеть в партере, в правительственной ложе бывал, если приводил с собой гостей, — так, я видел его в ложе вместе с Серго Орджоникидзе в Александринском театре на шумевшем тогда спектакле «Ярость» Е. Яновского. Был с Горьким на «Страхе» А. Афиногенова.