Евгений Петров - Год рождения — 1917

Спали на призывном пункте. Ждали, когда же под оркестр, в строю мы пойдем на станцию. Но получилось все иначе. Ночью раздалась команда: «Подъем!» Сонные, мы заняли места в теплушках, стоящих в тупике. Не слышали, как вагоны прицепили к составу. Проснулись от мерного перестука колес. Эшелон шел в сторону Вологды.

На большой станции эшелон перешерстили. Строем водили в пищеблок, а потом рассортировали по разным вагонам. В теплушке, в которую меня определили, не оказалось ни одного няндомского парня. Кто из Коноши, кто из Вожеги, кто из Вологды, кто из Ярославля, кто из Вятки.

Нары в два яруса. В центре теплушки — железная печь. Примостился на втором этаже, потому как не было желания говорить, заводить знакомство.

Внизу парень в поношенной телогрейке, засаленных ватных штанах, в лаптях бренчит на балалайке.

— Похуже дерюгу не нашел? — ворчат ребята.

— А чо? Разве плоха? Я ведь не на свадьбу еду. В части форму дадут? Дадут! Хорошее-то штатское может еще пропасть, а я свое-то хоть на помойку!

— Ох и жмот же ты!

— Нашли о чем! Лучше слушайте:

«Салага! Холостяк», — думаю про себя.

Мама не раз намекала:

— Жениться пора, сынок.

Бросало в краску, молчал.

— Аль не подыскал там, в Ленинграде?

— Нет. Ребята пугали: «Все девушки красны, все хороши, а отколь берутся злые жены?»

— Слыхала такое. Говорят и так: «Волков бояться — в лес не ходить». Выбирай, друг, жену не глазами, а ушами.

— Потому и не выбрал.

— Не нашел в столицах, найдешь в Няндоме. Небось уже приметил, приглянулась, наверное, уже? Хитришь?

— Рано об этом, рано, мама.

— Самая пора! Чем не жених? Про дурака говорят, что от него ни творога, ни молока — одна сыворотка. Ты же теперь ученый. Про хилых скажут: «Такому жениться — чужой век должить». Ты же на земле твердо стоишь. Ищи. Есть на свете и совестливые, и понятливые, которые разбираются, кто ряб, да люб, а кто и гладок, да гадок.

«Семейный совет» состоялся не дома, а у Павлушки Попова.

Анна Яковлевна заговорила о его женитьбе.

— Не торопись, мама, — отмахнулся Павлушка. — Ты только и твердишь: «Везучий!», «Везучий!». А невеста, как тебе известно, мне изменила. Моя желанная где-то бродит, а у Жени здесь, в Няндоме. И не кто-нибудь, а известная тебе Люба.

— Правда?

— Да.

— Ох и рада, ох и радешенька! Дала, парни, ваша дружба хорошие всходы. Где-то я читала, что дружба возводит стены, а любовь — купол. Есть у Женьки Петрова и стены, и купол! Поздравляю!

А вскоре состоялось и застолье. Анна Яковлевна больше всех кричала: «Горько!», «Горько!», «Горько!»

А мне было не горько, а сладко. Горько стало теперь, в эшелоне. В Няндоме остались мама, сестры Надя, Кланя, Тамара, брат Миша. Там и новые родные — деверя, сваты, сватьи, полусватьи. Там — жена. Она, никому об этом не говорил вслух, самый близкий человек на земле.

Ночью заморозки. В теплушке стужа. Командира нет, а охотников дежурить всю ночь у печки не находится. В темноте бренчит балалайка, сыплются байки.

— Эхма! Не дома. Эхма! Дома, да не на печи. Эхма! На печи, да не под шубой. Эхма! Под шубой, да не с Любой!

Эшелон редко останавливается. Сегодня нас даже не накормили. Сосед, заваливаясь спать, сует ложку под вещевой мешок.

— Для чего?

— Вдруг во сне каша приснится.

Днем тепло. Настежь распахнута дверь. К барьеру, тяжелой тесине, не подступиться. Балалаечник, не удавшийся ростом, кричит:

— Мелочь пузатая! Из-за вас и меня не видно!

— Помалкивай! Разошелся, как старый самовар.

Мелькают какие-то странные названия станций, написанные по-латыни. Не прочтешь, не выговоришь. Аккуратные вокзальчики, цветы на платформах. Всю ночь эшелон где-то стоял, а утром дали команду: «Строиться!» Над большой луковицей станционных часов прочли вывеску: «Каунас».

Конец пути. Станция назначения теперь известна…

Шел июнь 1941 года. Мгновением пролетали солдатские ночи. Не успевали просохнуть с вечера гимнастерки и портянки, как солнце пробивалось шелковыми ниточками сквозь щели брезентовой палатки. Зайчики ползли по одеялу, предвещая нежеланную побудку. Хочется потянуться, подремать, а мой сосед Коля Франчук проснулся чуть свет и шепчет, шепчет:

— Довольно дрыхнуть, мил дружок. Полюбуйся, какая сегодня благодать!

— Отцепись!

— Подъем скоро. Сейчас только и время посекретничать.

— Ты же знаешь, Коля, что у меня от тебя секретов нет.

— Вот и неправда! А письмо почему не показываешь!

— Какое?

— А то, что на днях получил. Дурень ты, дурень! Будто я и не замечаю, что ходишь ты после того письма важный-преважный, будто шпагу проглотил.

— Никакого письма нет, ей-богу!

— Не божись. Не бери грех на душу.

Коля что банный лист. От него не отвяжешься.

— Ну хорошо. Так и быть, дам почитать. Только одно условие: болтать не будешь?

— Клянусь!

Я вытащил конверт из-под подушки и протянул его другу. Коля извлек из него маленький листочек, пробежал по строчкам, написанным химическим карандашом на бумаге в клеточку из ученической тетради. Читал вслух:

— «Дорогой Женя!

Письмо, написанное вчера, не попало на поезд. Старые новости обычные, а сегодня сообщаю приятную для тебя весть: поздравляю тебя с сыном-наследником. Родился 1 июня в 11 часов вечера. Люба чувствует себя хорошо.

Коля сбросил одеяло, подмахнул ко мне, трепал за уши, упрекал:

— И не стыдно, стервец! Разве можно таить такое?! Это же надо. Отцом стал — и молчит!

Отступившись, потешившись вволю, Коля возбужденно ходил взад-вперед, потирая от радости руки:

— Сегодня, слава богу, воскресенье. Отметим такое дело, папаша!

Восклицания Коли перебил горн. Над палаточным городком, раскинувшимся на обрывистом берегу, тревожно бился сигнал. Это не подъем. Это — тревога.

Такие звуки не были в диковинку. Без них не обходилась ни одна июньская ночь. Привыкли подниматься без суеты, действовали автоматически: на ощупь находили сапоги, одежду, ремни, подсумки, саперные лопаты, мчались как очумелые к пирамидам с оружием. Кто хватал винтовки, кто изготовлял к походному маршу станковые пулеметы. Проходило мгновение — и все военно-политическое училище уже в строю.

Так было и на этот раз. Удивляло и поражало лишь одно: «Воскресенье — и тревога? Какая-то неувязка. Чья-то нелепая прихоть!»

А над городком, наполненным ароматом сосны, черемухи и сирени, эхом разносится команда за командой: «Равняйсь! Смирно! Направо! Шагом марш!»