Евгений Петров - Год рождения — 1917

Капитан запросто встревал в любое дело. На обратном пути в штаб бригады заметил в медсанбате баню. Решил проверить: хороша ли. Разделся и вместе с веником свою сучковатую палку прихватил. Солдаты хихикнули, а капитан залился громче всех: «Это верно, парни! В бане, мол, палка ни к чему!»

Об Ахрамкове мне много рассказывали солдаты. Врезался в память рассказ об одной тревожной ночи. «Хорошо подготовленная атака, — говорил солдат, — захлебнулась. Мы залегли. Немцы не жалели свинца, а бить из минометов не решались: боялись поразить своих. И в эту минуту, когда кошки скребли на душе, слышим знакомый голос: «Кто сказал, что мы лежебоки? Дайте мне того болтуна, я плюну ему в глаза!» Осмотрелся, узнал многих в лицо, говорит: «Это ты, Сережа? Милый ты человек, я же тебя в партию рекомендовал. Как же сплоховал-то, дружок?» Стыдно мне стало. Уж лучше бы ругал, наказал. В разговоре не заметили, как немецкие пулеметы на какой-то миг замолчали. Капитан поднялся, махнул своей палочкой и во все горло: «Вперед, ребята, вперед!» И мы поднялись.

Капитан первым ворвался в траншею, швырнул гранату в немецкий блиндаж, скомандовал связистам: «Сюда, сюда, тяни провод». Солдат подключил аппарат. Ахрамков доложил: «Девятка»! Говорит Ахрамков, капитан с палочкой. Задача выполнена! Сижу в окружении дохлых фрицев. Бойцы впереди… Есть так держать!»

— В чем же ты сомневаешься, Игорь? — заметил я. — Очерк почти готов. Ты только не забывай, что кроме капитана с палочкой есть в стрелковой бригаде и толковые командиры взводов, рот, батальонов. Думаю, Ахрамков их не обходит?

— Золотые слова! Вот этого-то цемента мне в очерке и не хватало. Не зря говорят: ум — хорошо, а два — лучше. Именно так и действует мой капитан с палочкой. Считай, что очерк есть!

…В эти мартовские дни 1943 года сияющий радист Павел Мусько вручил секретарю редакции Максиму Нечетову очередное сообщение Советского информбюро.

— Читай! — с гордостью заявил он. — И о наших делах на Северо-Западном фронте заговорили теперь на весь мир. И Пустыньку, и Большой и Малый Калинец вспомнили. После Сталинградского сражения фашистам стало не по себе. Выскочили они из Демянского котла, как тараканы от мороза. Укрепленный демянский плацдарм врага ликвидирован. Не веришь? Читай!

В лесах и ложбинах зажурчали ручьи. Студеная и прозрачная как стеклышко вода рвалась в наши обжитые землянки. В полу землянки вырыли глубокий колодец, прикрыли его щитом. Но и это не помогло. Как-то среди ночи Чекин завопил: «Ка-ра-ул!» Вскочили спросонку прямо в воду, которая поднялась почти до самых нар. И пошло! Не житье, а одна морока. Буквально через каждый час обитатели блиндажа выстраивались в цепочку и передавали из рук в руки ведро. После такой работы ныла спина. Ваграм Апресян соображал вслух:

— Насосик бы надо изобрести на манер пожарного.

— И электрический моторчик к нему, — добавлял Игорь Чекин.

На ночь выделяли дневальных, но спать до утра не удавалось. То и дело вскакивали по команде «Подъем!». Перестали топить печку, так как после топки землянка заполнялась паром, хоть бери веник и парься.

В марте 1943 года редактор газеты огорошил, сообщив, что частям 11-й армии приказано оставить передовую и двигаться в тыл, на пополнение.

Не сладко стало от такой весточки. Старая Русса! Ведь здесь мы еще в 1941 году остановили врага. Здесь привыкали к шелесту и взрывам снарядов, вою бомб. Здесь мы провели почти два года лицом к лицу с врагом. Здесь мы ощутили радость и гордость за то, что намертво зацепились за новгородскую землю и не пустили немцев к Валдаю.

Два года не видели мы городов и сел, находящихся в нашем глубоком тылу и оставшихся в воспоминаниях наполненными домашним уютом, беспечным смехом и окрыляющими песнями.

Бразды правления взял теперь в свои руки завхоз Гукай. Он и раньше не отличался обходительностью, любил, чтобы подчиненные стояли перед ним навытяжку, выслушивая бесконечные к месту и не к месту нравоучения. А теперь в распоряжение Гукая поступили не только рядовые, но и весь личный состав редакции. Отрывистые команды Гукая, как гром среди ясного неба, раскатывались в весеннем бору.

Своими силами сооружали гати до ближайшего большака. Заготовляли «шпалы», тесали бревна, которые укладывались наподобие рельс. Ехать по такому сооружению — все равно что ходить по канату: того и гляди, сорвешься в талый, подернутый синевой снег. Хлопотали у машин водители, проверяли скаты, рессоры, заводили рукояткой застоявшиеся моторы.

Редакцию разбили на экипажи. Каждый из нас знал свое место: кто ехал с печатным цехом, кто с наборным, кто с цинкографией, кто с электростанцией. Назубок изучали инструкции, как вести себя в наряде в качестве часового, как действовать в случае налета вражеских самолетов или при столкновении с воздушным десантом, лазутчиком.

Перед рассветом машины, выстроенные в колонну, тронулись. Во главе ее — редакторская легковая.

Гладко было в инструкциях Гукая, да не состоялся наш марш по его нотам. Скатывались «с рельс» машины, образуя пробки, глохли на косогорах моторы, не помогали буксиры, выручали наши плечи. После такой мороки на привале или ночевке в деревне хотелось плюхнуться на первую попавшуюся дерюгу, заснуть мертвецким сном, а тебе предлагали заступать на пост. Нет, что ни говори, а на фронте, на передовой, жить все же лучше!

Мы останавливались в деревнях, где не рвались снаряды и бомбы, а их жители не уезжали из родных мест. Сердце щемило от сознания, что проклятая война все же шагнула и сюда, в наш тыл.

В деревнях нет мужиков, кое-где остались лишь старики. Все работы вершатся женскими и детскими руками. Днем люди толпами выходят на улицу, сгребают в кучи прелый навоз, накопившийся за зиму от многочисленных фронтовых обозов. Лишь ребятишки, кажется, остались прежними. Босоногие несмышленыши на талой земле около домов играют в классы. Они отрываются от забав, притихают при появлении военных, встречают и провожают человека в шинели или полушубке взглядами, в которых и любопытство, и уважение, и зависть.

В домах — застоявшийся кислый запах. По утрам хозяйки пекут лепешки из гнилой картошки, перемешанной отрубями, так как хорошие уцелевшие клубни отобраны и припрятаны от ребячьих глаз на семена.

Окна в домах прикрыты соломенными матами, чтобы дольше сохранялось тепло. Люди привыкли жить в хатах без дневного света. Привыкли к скрипу перекосившихся дверей. На вес золота теперь и гвоздик, и болтик, и гаечка.

В одном большом селе Гукай устроил банный день. Баня, то есть деревянный сруб под пригорком, покосилась, дышит на ладан. Дверь чуть держится на одной петле, вместо ручки — сучок. Но баня есть баня. Прелесть ее в каменьях в углу, раскаленных докрасна, в воде, выплеснутой из деревянного ковша, в шипении сухого пара, от которого замирает дух. Все, как до войны! Но это только, кажется. Спрыгни с полка — пол заходит ходуном, а из щелей начнут бить фонтанчики застоявшейся и черной как деготь жижи.