Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения

Один из лагпунтов соответствующего ИТЛ располагался на двадцать третьем этаже строившегося тогда главного здания МГУ, в котором учился Лакшин. Правда, появился там этот лагпункт все же не в январе, а в ноябре 1951-го, но это расхождение во времени вряд ли можно считать существенным.

Обстоятельства, в силу которых гражданин Советского Союза мог оказаться в лагере, до сравнительно позднего времени могли стать предметом открытой полемики. Например, в 1937 году, в самый разгар Большого террора, «житель д. Татарово» М. Г. Бушинов на одном из предвыборных собраний вступил в дискуссию с докладчиком:

Вы говорите, что наша Конституция самая демократическая в мире, но согласно нашей Конституции и слова нельзя сказать, а если скажешь и заденешь наших руководителей, то тебя за шкирку и в тюрьму. Вот тебе и демократия, лучше бы ее такой демократии не было. (Ватлин 2004: 153–154)

Точность этой характеристики достаточно быстро подтвердилась дальнейшей судьбой ее автора [122] Бушинов Михаил Григорьевич, 1885 года рождения, арестован 6 декабря 1937 года, расстрелян (Ватлин 2004: 220). .

Сводки НКВД и ОГПУ показывают, что и впоследствии – в годы войны и после нее – причины арестов и свойства законов нередко обсуждались в тех же выражениях [123] См., например: Сталинградская эпопея. Материалы НКВД СССР и военной цензуры из Центрального архива ФСБ РФ. М., 2000. . Таким образом, не только существование лагерей, но и существование Шухова и ему подобных – людей, оказавшихся в местах заключения вопреки даже тогдашним представлениям о законности и справедливости, – представляя государственную тайну, не являлось секретом.

Сама советская власть до определенного момента не скрывала наличия в СССР обширной и разветвленной системы, использующей труд заключенных. Например, в марте 1931 года Председатель Совнаркома товарищ Молотов в своем докладе Шестому съезду Советов заявил: «…мы никогда не думали скрывать факта, что труд заключенных, здоровых и способных к труду, у нас применяется на некоторых коммунальных и дорожных работах…» – и тут же привел конкретные цифры: «По Карелии уже проведен трудом заключенных тракт Кемь – Ухта протяжением 208 километров и, кроме того, тракт Парандово – Кикш-озеро на расстояние 190 клм» [124] Известия. 1931. № 69 (4276). 11 марта. С. 3. . И информация об этой системе просачивалась в «вольное» общество не только в формате погодинских «Аристократов» или писательской книги о Беломорско-Балтийском канале.

Конечно, ситуации вроде карельской или колымской, когда целые гражданские регионы читали лагерную прессу, были редкостью [125] Местная цензура Карелии жаловалась в Москву, что «Бело-Балтийский комбинат НКВД, подчиняющийся непосредственно Главному Управлению Трудово-Исправительных лагерей НКВД СССР, имеет в Медвежьегорске собственную типографию и печатает в ней 6 газет и ряд других изданий, распространяемых вне лагерей», а в изданиях этих наблюдается «идейно-политическая невыдержанность и разглашение гостайны», публикуются сведения о количестве «трудпоселенцев» и заключенных, причем в заметках, написанных ими самими, «говорится о вшивости в лагерных бараках, искажающее (так! – Е. М .) действительность положения…» (Блюм 2000: 18). . Однако даже в прошедшей цензуру работе И. Л. Авербах «От преступления к труду» (1936) можно было встретить сообщения о том, что з/к пытались требовать для себя лучших условий или что бухгалтерия «зачетов» довольно часто не соответствовала реальному положению вещей и срок сокращали вовсе не «ударникам» (Авербах 1936: 167). Этой книгой, например, пользовался и Солженицын [126] Хотя, видимо, не озаботился установить имя автора, поскольку в ранних изданиях «Архипелага…» фамилия Иды Авербах склоняется как мужская. .

К моменту, когда архипелаг всплыл, он не только был дан многим в ощущениях, но и частично описан в доступных источниках.

Нужно сказать, что по мере отказа властей от концепции «перековки» и по мере систематизации цензуры лагеря2 постепенно становились предметом закрытым для обсуждения, а в послевоенное время – запретным. XX съезд эту ситуацию не изменил. «В справочниках Главлита специальным пунктом тема „мест заключения“ была отнесена к области государственной тайны» (Лакшин 2004: 597) [127] Впрочем, нельзя не заметить, что со временем областью государственной тайны оказалось и само существование цензуры – и первым пострадавшим стал непосредственно руководитель Главлита Н. Г. Садчиков. В 1943 году он написал и издал книгу «Цензура в дни Отечественной войны», предназначенную для использования в органах цензуры. Тираж книги был отозван и уничтожен. Публикацию признали вредной. Причиной послужило то обстоятельство, что книга констатировала существование в СССР самого института цензуры (см.: Блюм 2000: 18). .

Однако, как мы уже показали, мера присутствия лагерей в повседневной жизни была такой, что о «невидимости» не было и речи.

В этих обстоятельствах вопрос Лакшина можно было бы рассматривать как риторический – или как этический.

Но для советского массового сознания лагеря и вправду оказались географическим открытием второй половины XX века [128] Л. Сараскина описывает происходившее в редакции «Нового мира» в день выхода «Ивана Денисовича» следующим образом: «Вечером Твардовскому доложили, что в редакции бедлам: идут паломники, требуют адрес автора, плачут, благодарят. Софья Ханаановна Минц, секретарь главного редактора, отражает натиск журналистов и звонки – с радио и телевидения, из посольств и издательств, даже из Верховного суда: узнав имя и отчество автора, звонщик ликует: „Он проходил по нашей картотеке! мы его реабилитировали! он – наш крестник!“» (Сараскина 2008: 498). . Открытием не только для тех, кто находился с «гражданской» стороны колючей проволоки, но и для тех, кто столкнулся с Главным управлением лагерей в качестве заключенных. По свидетельству Солженицына, его «Архипелаг…» начался не только с личного опыта, но и с волны читательских писем, обрушившейся на него после публикации «Одного дня Ивана Денисовича». С появлением повести обладатели лагерного опыта как будто бы впервые осознали ценность того, что было ими пережито, – и попытались зафиксировать этот опыт самым надежным из известных им способов, препоручив писателю [129] Замысел «Архипелага…» появился существенно раньше, но Солженицына останавливала нехватка материала: «…Я еще до „Ивана Денисовича“ задумал „Архипелаг“, я чувствовал, что нужна такая систематическая вещь, общий план всего того, что было, и во времени, как это произошло. Но моего личного опыта, сколько я ни расспрашивал о лагерях, все судьбы, все эпизоды, все истории, и опыта моих товарищей было мало для такой вещи. А когда напечатался „Иван Денисович“, то со всей России как взорвались письма ко мне, и в письмах люди писали, что они пережили, что у кого было. Или настаивали встретиться со мной и рассказать, и я стал встречаться. Все просили меня, автора первой лагерной повести, писать еще, еще, описать весь этот лагерный мир. Они не знали моего замысла и не знали, сколько у меня уже написано, но несли и несли мне недостающий материал. Вот так и составились показания 227 свидетелей этих» (Солженицын 1996: 98). :