Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения

Письма от бывших зэков имели в той почте особый вес. Слух о том, что вышла какая-то повесть о лагерях и о ней трубят газеты, был поначалу воспринят своими как липа и вранье: с чего это вдруг брехливая пресса будет хвалить кого-то за правду?! Но потом стали читать… Едва ли не каждый корреспондент утверждал, что в «Одном дне» показан именно его лагерь, и готов был назвать подлинные имена. …Экибастузцы приняли повесть безоговорочно, радостно опознавая себя и всех своих . Писали знакомые и незнакомые, предлагали встретиться, чтобы рассказать и свидетельствовать. (Сараскина 2008: 537–538)

Современники помнят, что 5 ноября 1962 года в «Известиях» был опубликован рассказ Г. Шелеста «Самородок». На две недели раньше «Одного дня Ивана Денисовича». Именно эта публикация, а вовсе не одиннадцатый номер «Нового мира» сообщила гражданам, что о лагерях отныне можно говорить и писать.

Приходится заключить, что реакция аудитории на «Один день Ивана Денисовича» была вызвана не только самим фактом появления текста о лагерях в центральной прессе – в противном случае точкой отсчета, событием стал бы рассказ Шелеста, – но куда в большей мере существом солженицынской повести (и наличием официальной санкции именно на этот текст) [130] Нужно сказать, что «альтернативный» проект, имевший целью представить основной проблемой лагеря трагедию «настоящих коммунистов», репрессированных собственным режимом, но тем не менее сохраняющих ему верность (Г. Шелест, Б. Дьяков, А. Алдан-Семенов), несмотря на первоначально активную поддержку и даже экранизации («Если ты прав» по мотивам «Самородка», 1963), не имел особого успеха – настолько, что к определенному моменту даже перестал рассматриваться аудиторией как часть лагерной литературы, хотя ряд исследователей включают его в корпус хотя бы по формальному признаку (Toker 2000: 49–50). Любопытно, что еще в 1960-х было замечено характерное для этой группы текстов стремление переименовать и переосмыслить лагерные реалии и лагерный жаргон. Так, «придурок» – заключенный на привилегированной должности, под пером Б. Дьякова превращается в «при-дурка» – умного заключенного при дураке-начальнике (Лакшин 2004: 80–81). Одной из областей конфликта, таким образом, оказывается сам язык. .

И, конечно же, «Иван Денисович…» с его «платоновским» лагерем, лагерем-фонемой, не существовавшим в реальности, но содержащим в себе весь потенциал реализаций, все варианты послевоенного лагеря – от страшной итээловской «Усть-Ижмы» до мятежного Кенгира, – исключительно хорошо подходил для решения данной задачи. Недаром множество читателей узнало в описываемом лагере – свой.

Так что, на наш взгляд, вопросы Лакшина фактически относятся не столько к сфере этики – «как можно было закрывать глаза?», – сколько к сфере восприятия и осознания.

Лагеря были не просто опасной и запретной для обсуждения темой на всей территории страны (если не считать анклавов вроде Колымы и многочисленных особлагов [131] Впрочем, и в системе ИТЛ слишком вольные речи влекли за собой новое дело и новый срок. Так, В. Т. Шаламов был вторично арестован в лагере и осужден на десять лет за антисоветскую агитацию. ). Лагеря были не просто источником страха – и соответствующих защитных реакций. Лагеря были не просто предметом крайне неудобным к осмыслению – ибо мало-мальски точное представление о существе дела порождало постоянный внутренний дискомфорт. Помимо всего прочего, лагеря было достаточно сложно описать и осмыслить, поскольку единственным внегосударственным понятийным набором, которым можно было воспользоваться, говоря о лагере, был язык уголовного фольклора.

Таким образом, вопрос Лакшина о Шухове, как нам кажется, затрагивает механизм, уже известный к тому времени по военной прозе: когда явление или событие принимается обществом как существующее только после того, как оно было опознано и освоено художественной литературой [132] Волшебная сила искусства порождала порой удивительные курьезы. Так, участники восстания на броненосце «Потемкин» излагали события на корабле и в городе «по Эйзенштейну»: «Когда же Шестидесятный начал рассказывать о том, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком (а это, как известно, был эпизод, придуманный самим С. Эйзенштейном, о чем много писалось), все стало окончательно понятно» (Шигин 2001: 239). А участники обороны Одессы вспоминали – как реальное происшествие – захват и удержание беляевской водокачки с целью дать городу воду: сюжет фильма «Жажда» Поженяна, Ташкова и Тодоровского, к действительности 1941 года отношения не имевший. ; только после того, как был создан инструмент, позволяющий включить его в картину мира.

Характер действия этого механизма осознавался не только литературоведами и культурологами. Например, косвенным ответом на «Архипелаг ГУЛАГ» стал роман В. Богомолова «В августе сорок четвертого», не касающийся темы репрессий как таковой, а лишь показывающий – в форме, которую также можно было назвать «опытом художественного исследования», – будничную работу той самой контрразведки СМЕРШ, которая арестовывала Солженицына [133] Например, Солженицын так описывал образ действия СМЕРШа: «– Ну, поторапливайся! у нас быстро оправляются! Невдалеке от меня сидел один из танкистов, ростовчанин, рослый хмурый старший лейтенант. Лицо его было зачернено налетом металлической пыли или дыма, но большой красный шрам через щеку хорошо на нем заметен. – Где это у вас? – тихо спросил он, не выказывая намерения торопиться в карцер, пропахший керосином. – В контрразведке СМЕРШ! – гордо и звончей, чем требовалось, отрубил старшина. (Контрразведчики очень любили это безвкусно-сляпанное – из „смерть шпионам!“ – слово. Они находили его пугающим)» (1: 137). Богомолов, не вступая с Солженицыным в прямую полемику, предлагает читателю мозаичную, как бы полудокументальную картину конкретной операции, осуществляемой контрразведчиками, – и делает частью этой картины систематическое непонимание окружающими специфики работы СМЕРШа и общую предвзятость. В случае капитана (армейское звание Солженицына) Аникушина эти предвзятость, непонимание и готовность всюду усмотреть мелочную злобу ведут к смерти персонажа и едва не становятся причиной провала операции. .

Нам представляется, что присутствия ГУЛАГа в повседневности, в быту было недостаточно. Чтобы оказаться включенным в осознаваемую действительность на уровне общества, лагерь должен был стать художественным произведением, литературой. Когда возник язык, на котором лагерь можно было назвать по имени, архипелаг всплыл.