Игорь Гарин - Непризнанные гении

Однако даже те, кто ясно почувствовал, что в парижской художественной жизни произошло знаменательное, а быть может, и поворотное событие, испытали скорее чувство тревоги, нежели радости. У. Б. Йитс, присутствовавший на исторической премьере, записал: «Мы… кричали, поддерживая пьесу, однако сегодня ночью, в гостинице “Корнель” мне очень грустно… я говорю… после Стефана Малларме, после Поля Верлена, после Гюстава Моро, после Пюви де Шаванна, после нашей поэзии, после всей тонкости наших красок, нашей чувствительности к ритму… какие возможности еще остаются? После нас — одичавший бог». «Это самое прекрасное явление искусства с тех пор, как искусства больше нет!», — афористически выразился по поводу «Короля Убю» критик Альбер Буасьер.

Хотя в итоге Жарри добился желаемого скандала, однако финал предприятия оказался неожиданным: за скандалом последовал не успех, а провал: наутро после премьеры автор надеялся проснуться знаменитым, а проснулся осмеянным и уязвленным. Самое же худшее и неожиданное состояло в том, что Люнье-По, недовольный провалом пьесы, нанесшим ущерб репутации театра и принесшим значительные убытки, прервал с Жарри всякие контакты. Судя по всему, инфантильно ориентированный Жарри не выдержал серьезного жизненного испытания.

К сожалению, постановка «Короля Убю» не повлияла на финансовое состояние Альфреда — жил Жарри в бедности, да и со здоровьем у него были серьезные проблемы. Не помогал ситуации и откровенно резкий характер Альфреда — под конец жизни он перессорился практически со всеми своими знакомыми и друзьями.

Самолюбивый, гордый и ранимый, нуждающийся в опоре и покровительстве, сохранивший мироощущение пятнадцатилетнего вундеркинда (на вопрос Рашильд: «Верите ли вы в Бога?» — он вполне серьезно ответил: «Да, мадам, поскольку для того, чтобы создать такого человека, как я, нужен Бог»), Жарри рассчитывал на немедленное и безусловное признание своей пьесы и своего таланта. Не пожелав расстаться с отроческим мироощущением, он попытался войти в «мир взрослых» на правах завоевателя — не подчиниться ему, а подчинить его себе. Постановка «Короля Убю» оказалась крахом такой попытки, а реакция Жарри — реакцией «обиженного ребенка»: противопоставив себя «всему свету», он надел защитную «маску Убю» и сделал из нее средство холодного террора против окружающих; и если поначалу, когда Жарри владело простое желание задеть публику, маска еще не срослась с лицом, то вскоре он перестал играть в «папашу Убю», а стал им — стал собственной маской. Страшное заключалось в том, что, превратив свое существование в перманентный эпатаж, а «дни и ночи» — в непрерывный алкогольный эксцесс [104] В последние годы жизни, не довольствуясь алкогольным допингом, Жарри пил жидкий эфир. , который сделался неотъемлемым элементом маски и средством агрессии, Жарри тем самым отправился на добровольную встречу со смертью.

Трансформация добропорядочного провинциала в эпатирующего представителя андерграунда произошла весьма быстро, и биографы теряются в догадках о ее причинах. Возможно, сказался его мятежный, лотреамоновский дух, но, мне кажется, Жарри оказался сверхчувствительным к «безмятежному» общественному лицемерию, на которое реагировал так, как это во все времена делали последователи Диогена. Мрачные розыгрыши, висельный юмор, неприличия и жуткие выходки Жарри со временем стали притчей во языцех, вызывающей лишь раздражение, брезгливую насмешку и снисходительную жалость коллег по литературному цеху.

По словам биографов, всегда экставагантный Альфред Жарри был человеком, превратившим собственное существование в сознательный и жестокий хепенинг. Экстравагантность Жарри проявлялась не только в творчестве, но и в жизни. Обладая маленьким ростом, он снимал комнату «по росту», высотой в 1 м 68 см, меблированную столом и стульями со спиленными ножками. Согнутые в три погибели гости могли созерцать хозяина, пишущего лежа прямо на полу, либо расстреливавшего из револьвера пауков на потолке. К кровати был прислонен велосипед: «Это чтобы кататься по комнате», — объяснял Жарри посетителям.

Даже внешним видом, «лицом-маской», Жарри эпатировал публику: мертвенно бледный лоб, накрашенные и напудренные щеки, «бретонские» усы «цвета сажи», опускавшиеся по уголкам рта, яркая краснота накрашенных губ, неподвижный взгляд блестящих, «совиных», глаз, безжалостно сверливший собеседника. Его движения напоминали робота на шарнирах, а «металлическая» речь была резкой и лишенной интонаций. Современникам, знавшим Жарри в последние десять лет жизни, он запомнился устрашающим человеком-марионеткой, дергающимся на сцене жизни.

Одетый в засаленный костюм велосипедиста, он то разъезжал на своем «двухколесном коне», трезвоня в прикрепленный к рулю трамвайный звонок, то, спрятавшись за оконными жалюзи, обстреливал горохом цилиндры проходивших внизу буржуа, то, к восторгу зевак, нырял в Сену и через минуту появлялся на поверхности с живой рыбой в зубах! Большинство анекдотов о Жарри связано с его мрачными розыгрышами и макаберным юмором. Приехав на похороны Малларме босиком, в шлепанцах, Жарри лишь перед самым погребением в знак траура переобулся в канареечно-желтые дамские туфли, однако не сменил забрызганных дорожной грязью, промокших брюк и в ответ на осторожное замечание Октава Мирбо заявил: «Ну что вы! У нас дома есть другие, еще погрязнее!» Воспоминание о самом знаменитом случае из жизни Жарри принадлежит писательнице Рашильд. Однажды на ее глазах Жарри, имевший «несчастную привычку палить из револьвера не только по всякому поводу, но и без повода», развлекался стрельбой в саду и до смерти перепугал соседку, чьи сыновья гуляли за оградой. «Подумайте только, мадам, ведь месье мог убить кого-нибудь из детей!», «Э, ма-да-ме, — флегматично парировал Жарри, появляясь из-за спины Рашильд, — случись вдруг такая беда, мы вам наделаем новых!»

Рашильд свидетельствовала: «День Жарри начинался с того, что он поглощал два литра белого вина; между десятью и двенадцатью часами следовали друг за другом три порции абсента; за обедом он запивал рыбу или бифштекс красным или белым вином, чередуя его с новыми порциями абсента. Днем — несколько чашек кофе, сопровождавшихся рюмками водки или коньяку, названия которых я позабыла, причем вечером, за ужином, он еще был в состоянии выпить не меньше двух бутылок виноградного вина, неважно, хорошего или плохого».

Не удивительно, что разрыв с Люнье-По стал для Жарри прологом к саморазрушению и крушению литературных связей вообще: вначале произошла ссора с Реми де Гурмоном, затем он лишился поддержки в редакции «Меркюр де Франс» (попытка издавать собственный журнал — «Периндерион» [105] Бретонское слово «рerhinderion» означает «прощение». Так называется один из религиозных праздников в Бретани. — закончилась неудачей: вышло всего два номера — в марте и июне 1896 года). Даже Рашильд, питавшая к Жарри «материнские чувства», не смогла преодолеть неприязни к его выходкам, достойным «взбесившейся обезьяны».