Игорь Гарин - Непризнанные гении

Есть ли ответы? Стоит ли их давать? Ясно одно: не будь болезни, был бы иной Достоевский, не будем фантазировать — какой. Сам Ф. М. Достоевский в «Идиоте» признается: «Высочайшая жизнь обязана только болезни, только разрыву нормального бытия; и если так, то жизнь нормальная не есть высшая, наоборот, жизнь низшего порядка».

Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, как и Гоголь, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней».

Его изводили кошмарные, чудовищные сны, какие видели затем Свидригайлов и Ставрогин. Он верил в свои ночные видения и многое черпал оттуда, «из второго зрения». Бём называл его снотворцем, а Лосский говорил, что во сне Достоевский познал бездны сатанинского зла и сделал его главной своей темой. Действительно, сон — важный элемент его искусства, порой в описаниях сна он без пяти минут Кафка (таковы, например, сны Ипполита Терентьева в «Идиоте»). Вполне в модернистской манере сон у Достоевского часто неотделим от яви, а явь — кошмарнее сна.

Достоевскому трудно было сосредоточиться, он часто перескакивал с темы на тему, но большей частью был молчалив: по утрам, находясь под воздействием мучительных ночных кошмаров, днем — под влиянием реалий жизни.

Болезнь ослабила его память, а забывчивость обижала людей, которые, не зная ее причины, считали его гордецом. С годами амнезия прогрессировала, он забывал написанное, имена героев, девичью фамилию жены.

Мы не знаем достоверно, когда он заболел эпилепсией: в детстве, после смерти отца, в остроге? Хотя сам он вел отсчет начала болезни от каторги, не исключено, что прологом была детская истерия. Припадки — после кратковременной эйфории и просветления — отнимали у него память, ввергали в мрачное настроение, умножали мнительность, раздражительность и чувство греха. Близко знавшие его люди свидетельствовали, что душевное состояние Федора Михайловича после припадка было не просто тяжелым, но что он едва справлялся с ужасающим чувством тоски. Причина этой тоски, по его словам, состояла в том, что он ощущал себя страшным преступником, злодеем, человеком, над которым довлеет неведомая, но ужасная вина.

Не в эпилепсии ли — исток его сатанинских самооговоров? В «Братьях Карамазовых» находим: «Сильно страдающие от падучей склонны к безграничному, болезненному самообвинению».

Cвидетельствует А. Г. Достоевская: «Третий день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я знаю, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом, зачем пугаюсь, одним словом, за всё, за что никогда бы не побранил бы в здоровом состоянии».

Свидетельствует В. С. Соловьев: «Он бывал совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях. Придет он, бывало, войдет как черная туча, иногда даже забудет поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит к себе обиду…»

Достоевский безмерно страдал от эпилепсии, но и дорожил ею как даром, как источником провидческого откровения. Не отсюда ли его интерес к Корану? Ведь Магомет — пророк-эпилептик, способный не просто видеть грядущее, но проникать в сокровенный смысл бытия. В каждом романе Достоевского по эпилептику, и они тоже наделены даром вестничества. Как сказал кто-то из критиков, «всё, от чего страдал Достоевский, входило в состав его вдохновения». Есть и более страшное мнение: своими произведениями Достоевский, подобно Мюссе, Эдгару По, Леопарди, Бодлеру, Клейсту, «мстил за свою внутреннюю грязь».

О наитии самого Достоевского сказано достаточно. И так ли далек от истины Лев Шестов, говоря, что Ф. М. Достоевский до конца жизни не знал достоверно, точно ли видел то, о чем рассказал в «Записках из подполья», или бредил наяву, выдавая галлюцинации и призраки за действительность?

Еще в молодости, как бы предчувствуя будущую эпилепсию, Достоевский интересовался болезнями мозга и собирал соответствующую литературу. Доктор С. Д. Яновский свидетельствует: «Федор Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла».

Достоевский был хорошо знаком с зарубежными исследованиями личности преступников и в «Преступлении и наказании» цитировал имена А. Вагнера и А. Кетле. Видимо, он следил за публикациями о «преступлениях века», в частности изучил книгу о французском убийце Ласенере, для которого «убить человека» было то же, что «выпить стакан вина». Его интересовали причины, по которым этот убийца причислял себя «к группе людей исключительных, натур необыкновенных». В. М. Бехтерев в связи с этим писал: «Интересно, между прочим, что Достоевский впервые отметил такой преступный тип, который убийство считает самым обыкновенным делом. Позднее этот тип перешел в науку в сочинениях Ломброзо о преступном типе».

Душевные болезни и преступления описаны Достоевским с такой поразительной точностью, что психиатры и криминологи читали по его романам лекции. В этом отношении интересно письмо врача А. Ф. Благонравова, адресованное писателю:

«…изображение… галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности…, создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, вряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны и Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем».

В. Чиж в книге «Достоевский как психопатолог» отмечал мастерство Достоевского в изображении болезненных душевных явлений и, исходя из наблюдений психиатра, засвидетельствовал «верность и точность описания, достойные лучшего естествоиспытателя». По его мнению, в отличие от многих поэтов, изображавших галлюцинации, включая В. Шекспира, описавшего видения леди Макбет, Ф. М. Достоевский представил болезненные епифании не как мозговые нарушения, но как следствия психической организации героя, истории его духа. Таковы описания галлюцинаций в «Двойнике», «Господине Прохарчине», «Преступлении и наказании».